По-итальянски слово «город» (citta) — женского рода. И образы городов в сознании итальянцев женственны. Венеция именовалась «обрученная с морем» (la sposa del mare), а Флоренция — «Красавица» (Bella). Так к ней обращается и Блок, однако в контексте отнюдь не любовном:

За что он ее так? За суету, за шум, за все приметы цивилизации, включая трамваи. Раздражают и смертельная жара, и комары. «У меня страшно укоротился нос, большую часть съели мускиты», – жалуется Блок в письме матери. Тем не менее здесь прожито две недели, уйма времени проведена в галереях Питти и Уффици. Сочинены стихи, где город предстает в двух несовместимых, казалось бы, обликах. Одно стихотворение начинается словами «Умри, Флоренция, Иуда…», другое – строкой «Флоренция, ты ирис нежный…». В одном говорится:

В другом:

«Флоренция, изменница» будет владеть эмоциями поэта вплоть до августа. В итоге сложится цикл из семи стихотворений, разных по тематике и мелодике. От ненависти до любви — целый спектр. «Odi et amo» («Ненавижу и люблю») — этот лирический оксюморон первым обозначил Катулл. И это чувство более сильное, более богатое оттенками, чем просто любовь. Так Блок относится к любимой женщине, к России, к миру в целом. Получилось, что именно Флоренция в его творческой разработке становится городом-миром, перехватив ту роль, которая традиционно принадлежит столице Италии.

Блоки наведываются в ближайшее от Флоренции местечко Сеттиньяно, где рождается верлибр «Вот девушка, едва развившись…», проникнутый полным приятием земного бытия:

Поэтическое сопряжение противоположностей — главный прием Блока. В данном случае под единым знаком гармонии совместились «красивое» и «некрасивое». И то и другое — прекрасно. Интонация свободного стиха — волевая, властная. Голос человека, обретшего новую силу от встречи со «второй родиной».

Тогда же, 15 мая, воображение Блока поражает «синеокая брюнетка в желтом платье с цветочками», что зафиксировано им в записной книжке. Так фамильярно поименована Мадонна, бюст которой находится в «полугоре» на пути из Сеттиньяно. Обратим внимание на эпитет «синеокая»: он всплывет в стихах позже, уже не в Италии. А здесь, находясь в Сполето, Блок в начале июня напишет стихотворение «Mmadonna da Settignano», где Богородица предстанет как образ физически ощутимый, неотделимый от природы, от «тосканских дымных далей», вызывающий земное влечение:

Один из самых больших недоброжелателей поэта — Сергей Маковский, цитируя эти стихи, напишет, что они «не благоговейны» и «кощунственно дерзки». Да, таковы они с точки зрения религиозного ханжи и эстетического ретрограда. Блок попадет в положение пушкинского «рыцаря бедного», который после смерти чуть не угодил в ад, поскольку «не путем-де волочился он за матушкой Христа». Пушкинскому герою повезло; сама «Пречистая сердечно заступилась за него». Несомненно, заступилась она и за Блока, воплотившего ее образ в стихах в буквальном смысле нетленных, читающихся через сто лет так, как будто они написаны сегодня.

Под знаком Девы Марии продолжается путешествие и по выезде из Флоренции:

(«Глаза, опущенные скромно…»)

Образ сформировался и из итальянских впечатлений, и из всего опыта совместного существования с женщиной, святой и вероломной одновременно. В создании художественного произведения есть повод и причина. Повод часто бывает наглядным и доказуемым. А причина коренится во всей предшествующей жизни.

Повод к написанию стихотворения «Благовещение» – фреска Джанниколо Манни, которую Блоки рассматривают в Перудже, в здании торгового суда. «Дерзкий и темноликий ангел» и «темноликая красавица», как они названы в записной книжке, дают толчок воображению. И сюжет о непорочном зачатии обретает наглядное и чувственное воплощение:

Блок сознательно рисует эротическую сцену, не страшится переклички с эпизодом соблазнения Тамары в лермонтовском «Демоне». Помнит он и скабрезно-веселую «Гаврилиаду» юного Пушкина, где в уста Марии кощунственно вложены слова: «Досталась я в один и тот же день / Лукавому, архангелу и богу». Блок считает, что не случайно демон продиктовал эту поэму будущему автору сонета «Мадона» (вспомним: «Чистейшей прелести чистейший образец»).

Сам же Блок стремится изначально связать высокое и низкое, небесное и бытовое, дерзость «Гаврилиады» с одухотворенностью «Мадоны». И эти несовместимые, казалось бы, начала соединяет символический образ художника, за которым остается последнее слово. Кстати, списав с фрески латинскую надпись «Ite procul moneo sacer est locus ite profani» (в переводе: «Уходите прочь, увещеваю: здесь место святое; уходите, непосвященные»), Блок ее ловко переиначивает, прилаживая к пятистопному хорею и как бы русифицируя, делая фактом отечественного поэтического языка: