Сойдя с «лирической почвы», автор, однако, не обрел почву драматургическую. В «Песне Судьбы» нет фабульной пружины, нет единой интриги, соединяющей всех персонажей. Только Герман и Фаина выясняют свои нервные отношения. Причем намерение автора связать образ Фаины с темой России вступает в противоречие с фактурой текста. Нет органичного сопряжения.

Блока во время чтений удручает, что «на Елену никто не обратил внимания». Но эта героиня как личность совсем не прорисована. А Блок стремится к психологической наполненности, хочет, чтобы ставил пьесу не Мейерхольд, а Станиславский (и чтобы Фаину сыграла Волохова). Тот вместе с Немировичем-Данченко послушает, «пленится» (по слову Блока), даст ряд советов по доработке — и ничего из затеи в итоге не выйдет.

И вообще никакой сценической судьбы у «Песни Судьбы» не будет.

В чем же причина? Может быть, в том, что шаг в сторону от лирики стоило сделать не к театру, а к эпосу или роману, в общем — к масштабному историческому повествованию. Недаром один из монологов Германа, отрываясь от действия, уводит далеко-далеко: «Всё, что было, всё, что будет, — обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины. Помню страшный день Куликовской битвы…» И далее следует, по сути, прозаический сценарий нового стихотворного цикла, который начинает писаться уже в Шахматове, в первые дни июня 1908 года.

«В разлуке есть высокое значенье» — тютчевская строка вспоминается при чтении блоковских писем, адресованных жене в эти дни. Когда чувство разлуки подлинно, не наигранно, из глубин творческой души поднимается нечто высокое и небывалое:

Так начинается первое стихотворение цикла «На поле Куликовом».

Новые для Блока пейзажные краски. Новая, нестандартная ритмика. Все нечетные строки — пятистопный ямб, и только самая первая «раскинулась» на шесть стоп (это удлинение создает эффект «картинности», преобладания живописи над музыкой). Четные строки коротки, пронзительны: сначала это трехстопные ямбы, потом они сменяются двустопными — ускорение скачки, описываемой далее.

Вся эта музыка мастерства, однако, ощущается нами уже при перечитывании. А поначалу поражает смысловая новизна главного образного «хода» (или «кода»):

Не привычная «родина-мать», а «Русь-жена». Первым эту метафорическую инновацию прокомментирует в 1912 году Николай Гумилев: «И не как мать он любит Россию, а как жену, которую находят, когда настанет пора». (При этом Гумилёв говорит о «германской струе» в поэтическом сознании Блока, о том, что витязь здесь — не совсем русский, а «славный витязь заморский». Что ж, такая трактовка Блоку не в укор: для эстетических открытий, для образного «отстранения» все средства хороши, в том числе и использование иностранных менталитетов.) Некоторым отечественным филологам в слове «жена» слышится древнерусское и традиционно-поэтическое значение (не «супруга», а «женщина вообще»). Тонко, конечно, но не рвется ли подобная логика, если учесть находящееся рядом местоимение «моя»; если не супруга, то кто она, эта «женщина вообще»? Кем может приходиться лирическому герою некая невенчанная особа, «женщина моя»?

Интересно наблюдение Д. М. Магомедовой, увидевшей здесь возможную перекличку с драматической поэмой Ибсена «Пер Гюнт», где главный герой, постарев, встречается в финале с Сольвейг (также немолодой) и несколько парадоксально обращается к ней: «О мать моя! Жена моя!» [24]Блоку ибсеновский текст был несомненно знаком, а в его собственном интимном сознании образы матери и жены всегда стояли рядом. Проступает наружу историческая поэтика, виден сам процесс смены «родины-матери» «родиной-женой».

Нарвется блоковская новинка и на снобистское брюзжание: «Иногда Блок говорит смешные вещи, напр.: „О, Родина! Жена моя!” Это вызывает у меня комическое впечатление». Кто это у нас такой строгий? М. Горький, естественно. И почти сто лет спустя легендарная блоковская строка окажется соблазнительной для иронического обыгрывания. «Блоку жена. Исаковскому мать. И Долматовскому мать», — дерзко дразнит сегодня классика Тимур Кибиров, но и в иронически-«стёбовой» версии Блок предстает поэтом, выпадающим из рутинного контекста, в данном случае — советского, сориентированного на архаическую модель «родина-мать».

Сравнение «Русь — жена» не стало общим местом, оно сохраняет внутреннюю парадоксальность. Почему?

Формула «родина-мать» апеллирует прежде всего к чувству долга. Уподобление родины жене создает иную эмоционально-смысловую перспективу. В основе брака — свободный выбор. Расхожая патриотическая риторика упирает только на долг и потому легко опошляется и обесценивается. Но ведь любовь к родине можно осознать и как свое право. Право свободной личности на родину. Такой лирический поворот намечается у Блока. И дальнейший исторический опыт отечественной культуры показывает: творчески плодотворен именно такой взгляд.

Бывают в поэзии сравнения надуманно-головные — они быстро стареют. Бывают пронизанные эмоцией — такие живут дольше. А самые живучие — те, что сюжетно прожиты автором и оплачены его личной болью. В записной книжке есть такой вариант одной из строф: «И вечно бой! И вечно будет сниться / Наш мирный дом. / Но — где же он? / Подруга! Чаровница! / Мы не дойдем?» После нескольких переделок получится так:

И подруга, и шахматовский дом ушли в интимный подтекст, в невидимую часть айсберга. Но электричество черновых строк обеспечило достоверность ключевого мотива «родины-жены». Блок летом 1908 года тянется к Любови Дмитриевне не из чувства некоего морального долга, а потому, что ощущает и осознает свое право на эту женщину (и даже на ребенка, прижитого ею «на стороне»). Этот неподдельный импульс перенесся на отношения поэта с Россией, с которой он говорит на равных, без почтительной дистанции. И без риторического нажима.

Первое стихотворение куликовского цикла отправлено с письмом Любови Дмитриевне, а на следующий день слагается второе, совсем иное по ритму и пронизанное тончайшими историческими подтекстами:

(«Мы сам-друг, над степью в полночь стали…»)

Глубокие корни. И такой же дальний заброс в будущее. И столетие спустя нам остается только повторить: «Долго будет родина больна».

Первая читательница откликается на стихи искренне и точно: «В душе моей растет какое-то громадное благословение тебе и всему Шахматову, всем вам. Благословенная обетованная страна и в ней желанный, любимый, милый мой ты. Пишу ночью, пишу любя тебя до слез, моя радость». «Страна» относится к Шахматову, но сам выбор такого масштабного слова говорит о том, что роль жены-родины автору этого письма пришлась по душе и впору.