Слуга, сопровождавший г-на де Брео и заметивший, что у него невеселый вид, очень удивился посреди второго дня пути, увидя, что внезапно у него исчезло печальное выражение и что вдруг, прервав молчание, г-н де Брео запел полным голосом, похлопывая лошадь по шее, словно уговаривая ее прибавить шагу. Но малый изумился еще больше, когда на перекрестке хозяин его вместо того, чтобы взять налево, куда шла их дорога, уверенно поехал направо, насмешливо на него посматривая. Г-н де Брео внимательно выслушал замечание, высказанное этим дурнем, но вместо того, чтобы ответить что-нибудь на него, пришпорил свою лошадь, так что разговорщику ничего не осталось делать, как пуститься ему вдогонку. Таким образом, вместо того, чтобы заночевать в Рютиньи, путешественники заночевали в Варжеле, откуда они выехали так рано, что засветло добрались до Ворье и на следующий день были в Корвентоне, где и остановились в гостинице «Золотая лиса».

Корвентон — маленький городок, очень чистенький, в чем они убедились, проехав его из конца в конец, чтобы добраться до гостиницы, находившейся в главном конце наклонной, но хорошо вымощенной улицы. Как только лошади были отведены в конюшню, г-н де Брео заказал ужин. В противность предыдущим дням, г-н де Брео приказал накрыть себе в общем зале и подать лучшего вина. Покушав и достаточно выпив, он спросил у хозяина гостиницы, нет ли в окрестностях какой-нибудь достопримечательности, которую стоило бы посмотреть. Гостиник, отвечая на вопросы г-на де Брео, все время мял свой колпак в руках и все оборачивался к какой-то личности, сидевшей около камина и, по-видимому, с большим интересом прислушивавшейся к словам г-на де Брео. По знаку, данному трактирщиком, человек этот подошел к столу и с готовностью принял участие в разговоре.

Как только новый собеседник откланялся г-ну де Брео и трактирщик повторил ему вопрос путешественника, он без церемоний сел на табуретку и налил себе в стакан остаток вина, который и выпил с таким удовольствием, что г-н де Брео немедленно спросил другую бутылку. Покуда ее откупоривали, незнакомец наговорил тысячу приятных вещей молодому человеку по поводу того, как удивительно встретить в таком глухом месте, как Корвентон, дворянина столь представительного и просвещенного. Правда, много людей путешествуют для развлечения, но очень немногие — для обогащения своих сведений, и редко кто в дороге заботится о любопытных вещах, которые случай предоставляет возможность видеть.

— Сильно сомневаюсь, сударь, чтобы вы здесь долго пробыли, если только вас не задержит какое-нибудь дело, так как мало во Франции мест более обыкновенных, чем это. Местность почти дикая и не представляет собою ничего примечательного. Частью покрыта дремучими лесами. Кусочки выкорчеванные, должен сознаться, плодородны, но их так мало, что по одному этому можно судить о лени и косности обитателей. Что касается до города, то лучшее в нем — это гостиница, которая превосходна, как вы сами можете видеть, и где так безукоризненно кормят, что я прихожу сюда отдыхать от той пищи, что подают в замке, в котором я имею честь жительствовать и который, как и сам я, принадлежит господину графу. Конечно, господин граф — вельможа, и дом его — жилище великолепное; но, тем не менее, правда и то, что к столу подают там так много дичины и убоины, что я испытываю в желудке некоторое отвращение и от времени до времени лечу его здесь блюдами, может быть не столь изысканными, но более приятными на мой личный вкус.

Незнакомец запил этот длинный период добрым стаканом вина и продолжал:

— Погреб здесь, сударь, тоже заслуживает внимания, я и ему оказываю честь. Не заключайте из этого, тем не менее, что подвалы замка не снабжены в достаточном количестве всевозможными винами; но граф старательно бережет ключи от них, не от скупости, а по известным соображениям. Он утверждает, что божественная влага плохо действует на сообразительность, притупляет зрение, ослабляет слух, и потому он запрещает мне к ней прибегать, так как ему очень важно, чтобы я все видел и точнейшим образом знал, что происходит в замке. Таковы взгляды на этот счет господина графа, сударь; передаю их как есть, — можете сами судить об их основательности.

Г-н де Брео любезно слушал слова незнакомца, заботясь, чтобы стакан у того не оставался пустым, и изредка поднося свой к губам. Казалось, он был заинтересован рассказом и наконец невинно спросил, кто этот г-н граф, о котором так часто идет речь.

— Точно такая личность, как я вам описывал, — знатный вельможа; могу прибавить, что фамилия его — граф де Блион. Когда завтра будете уезжать из Корвентона, вам будет виден замок, где он живет и где равным образом обитает и ваш покорный слуга, который охотно сделал бы для вас что в его власти. Должность моя — оказывать услуги, да и природная склонность побуждает меня быть обязательным по отношению к ближним.

Когда была произнесена фамилия де Блион, г-н де Брео вздрогнул, но сдержался и только поблагодарил незнакомца за честные его предложения, выражая сожаление, что не имеет возможности ими воспользоваться, так как спешные дела вызывают его в Эрсиньер и завтра чуть свет он отправляется в путь. Незнакомец очень жалел, что г-н де Брео должен уезжать. Вино ли выпитое было крепко, или с непривычки он не выдержал его действия, но незнакомец проникался все большим доверием к г-ну де Брео. Он рассказал между прочим, что был женат дважды и дважды овдовел, что первая супруга, приятная и лицом и телом, доставила ему горе, умерев слишком рано, а вторая, сварливого характера, к его удовольствию, не слишком зажилась на свете, наконец, что зовут его Юссонуа и что он — полицейский сыщик.

— Да, сударь, — продолжал он, — такова моя должность, и я очень рад, что вы, узнав это, не выказали никакого неодобрения. Многие высказывают неблагожелательство к людям, занимающимся подобным ремеслом, но должен заметить, что презрение, до которого даже они доходят по отношению к нам, происходит исключительно от неправильности в ходе мыслей. В чем, в конце концов, можно нас так уже упрекать? Что мы занимаемся чужими делами? Отвечу прежде всего, что не мы одни это делаем. Большинство людей только это и делает из любопытства или по докучной заботливости, а у министров и нет других обязанностей. Так что это обвинение несостоятельно; затем, если бы мы в свою пользу применяли ту прозорливость, какую мы проявляем на чужой службе, мы бы оказались выше похвал и все превозносили бы наш ум и изобретательность. То, что мы наши способности предоставляем в распоряжение ближних, незаслуженно унижает нас в их же глазах. А между тем, сударь, кто решится опровергать по-настоящему нашу полезность в этом мире? Разве наша вина, что человеческая злоба сделала нас необходимыми, и разве справедливо, что эта же злоба упрекает нас за пользу, которую сама из нас извлекает? Скорее это могло бы обеспечить нам уважение, в котором нам без причины отказывают. Нашу заслугу следовало бы высоко ценить, потому что это действительно заслуга — разобраться в тайных происках каждого и, искусно распутав нити интриг, сплести из них веревку и стянуть петлю, в которую попадется шея самих интриганов.

Г-н Юссонуа горько усмехнулся и залпом осушил стакан.

— Да, сударь, — снова он начал, — я бешусь, когда подумаю, что мы собою представляем и кем мы должны были бы быть. Остановлюсь еще на одном пункте, чтобы вы яснее почувствовали несправедливость отношения к нам. Обратите только, прошу вас, внимание, как поступает общество со священниками, и в частности с духовниками. Как высоко ставят их знание и опыт! В них видят настоящих знатоков человеческой природы. Считается, что им вполне известны элементы, ее составляющие, в самых сокровенных подробностях. Черта с два! Стоит ли подымать такой шум! Как же могло бы быть иначе? Эти господа были бы идиотами, если бы не пользовались, притом безо всякого с их стороны усилия, слухами, доходящими до их ушей, стоит им только шире их раскрыть. Разве все наперебой не стараются на ухо им объяснить механизм чувств и тайные пружины страстей? Им всё поверяют: самое черное преступление и мимолетную мысль. Сам человек все про себя им рассказывает в подробностях, и все его планы и предложения открыты им до самых скрытых тайников. Теперь сообразите, сударь, насколько это доверие выгодно: ведь все те господа на все зло, о котором им докладывают, способны ответить отпущением грехов, меж тем как дурные поступки, которые нам удается раскрыть, пробуждают человеческое правосудие. Расстояние между ними и нами — это расстояние между крестом и виселицей.