– Мы живем на первом этаже, и мы запрем сегодня окна, даже если будет жарко, в чем я сомневаюсь, так как все уже заволокло туманом, и мы будем держать это у постели, на ночном столике, вот и все.
Она подняла ноги на диван и прижала их к себе как можно сильнее, чтобы быть подальше от него.
– Я не верю тебе, – произнесла она и не могла не услышать в своем голосе легкий оттенок недовольства. – Ты знаешь, что сказал бы мой отец, если бы видел тебя сейчас? Где ты его взял? Почему ты ничего не сказал мне? – она предъявляла претензии и ничего не могла с этим поделать – ее голос срывался на последнем слоге.
Он снова взял пистолет, достал его из свертка и поднял высоко вверх, пока не царапнул им по потолку. Мускулы на его предплечье напряглись, грязная тряпка упала на пол.
– Черт подери, – произнес он, – черт тебя подери! Скажи мне, ты предпочла бы быть убийцей или убитой?
Она спала, и ей снился младенец, плавающий в амииотической жидкости, с неперерезанной пуповиной и плотно закрытыми глазами – большой младенец, огромный сияющий малыш, свободно плавающий, словно межзвездный младенец из будущего. Вдруг резкий неожиданный шум разбудил ее. Сердце учащенно бьется, дыхание ускорено. Мгновение ушло на то, чтобы понять, что происходит. Это был крик, женский крик, прерывистый и неистовый. В комнате было темно. Шон спал рядом с ней. Крик – одна повышенная нота, в конце переходящая почти в рыдания, – казалось, шел сверху, оттуда, где Джессика-как-то-там жила одна со своими цветами в горшках и двумя жирными избалованными котами с плоскими мордами, которым никогда не разрешалось выходить из дома из-за страха перед многочисленными опасностями мира. Мелани села и затаила дыхание.
Ничего. Будильник на ночном столике высветил 1.59, затем 2.00.
До этого, после десерта, состоявшего из тапиокового пудинга с консервированными дольками мандарина, она и Шон смотрели по общественному каналу костюмированную драму, обогатившую ее новым представлением о понятии «посредственный» («посредственный», как она заметила Шону, вовсе не было простым определением – ты должен поработать над этим). Затем Она скользнула в постель со своей книгой. В это время канал перешел на рекламу, Шон, словно парализованный, остался сидеть на диване.
Не успела она прочитать и двух абзацев, как он на цыпочках вошел в комнату, обнаженный, во всей своей сексуальной красе. Она оставила свет включенным, чтобы было удобнее любоваться им. Книга упала на пол, но в тот момент это не имело никакого значения. Она по-новому ощущала себя, чувствовала себя обновленной. Его тело было таким знакомым, но все сейчас было по-другому – она никогда не была так возбуждена, снова и снова она приподнимала свое тело, чтобы удержать его глубоко в себе, в том месте, где находился ребенок. После, сразу же после, как будто приняв снотворное, он уснул. Его голова осталась лежать у нее на груди, и ей пришлось неуклюже тянуться к выключателю, чтобы погасить свет. Они ни о чем не поговорили.
Но сейчас – сейчас все превратилось в хаос, все вокруг перевернулось. Звук глухого удара наверху, резкий звук мужского голоса, еще один крик, затем еще один, бледные и неотчетливые очертания стен, темная тень – это, механически пошатываясь, вставал Шон.
– Что? – спрашивал он. – Что происходит?
Шаги на лестнице. Еще крики. Мелани включила свет и увидела Шона – в одних трусах, очертания мышц на ногах, кожа и пистолет в руке, пистолет – неприятно поблескивающая черная маленькая вещица, купленная им на выставке оружия шесть месяцев назад, о которой он не позаботился даже рассказать ей.
– Шон, – крикнула она, – Шон, не надо! – Но он, освещенный сверху всплеском болезненно-желтого света, уже выбежал в коридор, стремительно направляясь к входной двери. Крики сверху все нарастали. Мелани стояла босиком, в ночной рубашке, единственная ее мысль была выйти за дверь и положить всему этому конец, что бы это ни было. Перед домом был фонарь, но туман приглушал его свет, также как и свет огней в окнах и на лестнице. Мелани бросила взгляд наверх, где, прикрываясь руками, стояла Джессика, в одних трусах и лифчике с оборванной на одном плече бретелькой. Затем она увидела спину Шона, мелькнувшую у газона, на который отбрасывали тени стоящие на обочине машины. Он что-то кричал, какие-то отрывистые, гневные слоги, вероятно, не имевшие смысла ни для кого, даже для Теоретика. Затем она увидела, что там с ним был кто-то еще – темная движущаяся фигура, звук шаркающих по тротуару ног. Она бежала и была теперь ближе – мелькающие в темноте ступни Шона, светлые полосы его ног, свод спины. Казалось, он борется с тенью, но, нет, это был одушевленный объект, человек, маленькая темная фигура в одежде бомжа, с лопатой, зажатой в обеих руках, и Шон, борющийся с ним за нее. А где же пистолет? Пистолета не было. Обе руки Шона держались за лопату, и обе руки маленького человека – тоже. Джессика опять кричала.
– Пистолет! – крикнул Шон. – В траве. Возьми пистолет!
В этот момент маленькому человеку удалось выхватить лопату у Шона, и затем – это произошло так быстро, что она не была уверена, видела ли она все это на самом деле – он ударил Шона по подбородку сначала черенком, а потом и лезвием лопаты. Шон упал. Мелани не колебалась ни минуты. До того, как человек успел опустить лезвие на Шона – а именно это он собирался сделать, в этом не было никаких сомнений, он уже занес руки для беспощадного страшного удара, – она схватилась за черенок со всей силой, которой только обладала, и притянула его к груди.
Она могла чувствовать его запах. Она могла чувствовать его самого. Он был упорным, этот маленький человек, бомж, тот самый, который стоял тогда на ее пороге, с несвежим запахом изо рта, в замасленной одеждой. Вдруг он так сильно дернул за лопату, что она почти уткнулась в него головой, в его тело и влажную зелень травы. Но удержалась. Затем тоже потянула лопату к себе. Джессика закричала, а Шон, пошатываясь, как пьяный, начал подниматься с газона. Перед тем, как человек отпустил лопату и скрылся в темноте, перебежав улицу, она на мгновение посмотрела ему прямо в лицо. Да, но она не увидела ни человека из теленовостей, ни человека, приходившего к ним на крыльцо, ни кого-нибудь другого из армии бомжей, толпившихся на улице в своих грязных рубашках и шапках с пятнами пота. Она увидела доктора Тони Бринсли-Шнайдер, доктора Бринсли-Шнайдер, специалиста по биоэтике, только ее.
Полицейских было двое. С того места, где она сидела – на краю дивана, – Мелани видела их машину, припаркованную у тротуара, черное пятно салона, медленно вращающуюся на крыше мигалку, вновь и вновь разрезающую ночь своим светом. У обоих были фигуры бегунов или игроков в сквош – крепкие тренированные мужчины около тридцати, отводящие взгляд от ее голых ног и заглядывающие ей в глаза.
– Итак, вы услышали крики, и примерно в какое время это произошло?
Они уже взяли показания у Джессики-как-то-там – Джессики Фортгэнг – теперь у нее было имя. «Мисс Фортгэнг», – как называли ее полицейские. Шон, сидевший скрючившись на кресле, с красным рубцом под подбородком, также уже изложил свою версию произошедшего. Тот человек в ночи, бомж, тот самый, который был причиной всего этого, сбежал, по крайней мере, на данный момент и они были лишены удовлетворения видеть его в наручниках на заднем сидении полицейской машины, покорного и раскаявшегося. Когда прибыла полиция, Шон был в возбужденном состоянии – челюсти плотно сжаты, как будто он с силой кусает что-то, он размахивал руками и сжимал кулаки.
– Железнодорожный убийца, это был он, железнодорожный убийца, – продолжал повторять Шон, пока один из полицейских – тот, что был повыше, с усами – не сказал ему, что железнодорожный убийца сдался полиции на мексиканской границе пятнадцать часов назад.
– Это произошло в Техасе, – добавил он, а затем второй полицейский ровным профессиональным голосом сообщил им, что они, в любом случае, квалифицируют это как нападение, возможно, попытку изнасилования.