Мужчина увидел ее в окно и повернулся к ней. Она испытала шок: это был испаноговорящий, латиноамериканец, как тот, которого показывали по телевизору, тот самый убийца, с теми же мертвыми углями вместо глаз. Он сложил вместе три пальца и поднес их ко рту, тогда она увидела, что у него не было усов, абсолютно никаких усов, но что это доказывало? Любой может побриться, даже бомж.
– Что тебе нужно? – спросила она, чувствуя себя пойманной в своей собственной квартире, за стеклянной стенкой, словно рыбка в аквариуме.
Он, казалось, удивился ее вопросу. Что ему было нужно? Ему была нужна еда, деньги, секс, выпивка, наркотики, ее машина, ее ребенок, ее жизнь, ее квартира.
– Я голоден, – сказал он. И затем, когда она не отреагировала: – Нет ли у вас какой-нибудь работы?
Она только покачала головой – нет, у нее не было никакой работы, – и все время, которое она могла и должна была уделить этому человеку, этому незнакомцу, этому бомжу, было израсходовано, поскольку с кухни шел дым и на сковороде горели семечки.
Уже после восьми она ехала домой с работы, чувствуя себя совершенно разбитой, как будто она была не на втором, а на восьмом месяце. День плавно переходил в ночь, птицы пикировали на пальмы вдоль бульвара, бегающие и катающиеся на роликах люди превращались в тени на периферии ее зрения. Всю вторую половину дня туман ковром раскатывался у горизонта, но сейчас он приближался, и Мелани чувствовала в воздухе его запах – наступала еще одна плотная, концентрированная ночь. Припарковав машину, она направилась к дому и увидела свою соседку сверху – Джессику, Джессику-как-то-там, которая жила здесь только месяц и была столь патологически застенчива, что всякий раз, разговаривая с вами, она закрывала лицо руками, как будто живой человеческий рот представлял собой нечто оскорбительное, – Джессика делала что-то в цветнике. Земля была сырой в нескольких местах, ее, вероятно, только что перекопали, а у стены дома стояла лопата. Не то, чтобы это имело для Мелани какое-то значение – она никогда не увлекалась садоводством, и растения были для нее всего лишь растениями. Если Джессика хотела посадить цветы – хорошо, если она хотела их выкопать – пожалуйста.
Шон находился на кухне, он чем-то шумел и громко подпевал одной из опер Вагнера – единственная музыка, которую он когда-либо слушал. Что же именно это было? – она слышала их все тысячу раз. Да, по порядку это идет за «Зигфридом» – «Гибель богов». Шон готовил свой коронный салат из креветок с авокадо и был в сильном возбуждении от чего-то – Вагнера, Теории, наплыва тестостерона. Он едва взглянул на нее, пока она, еле волоча ноги, тащилась в спальню. Ее ошибка заключалась в том, что она сняла туфли, туфли на низком каблуке, которые носила, чтобы не уставали ноги, пока ей приходилось поддерживать автоматическую улыбку за стойкой справочного отдела библиотеки. Туфли сняты, поэтому она чувствовала потерю равновесия и должна дать возможность своей голове прилечь на подушку, хотя бы на минуту.
Богам Валхаллы был предоставлен отдых, и, когда она проснулась от легкого щелчка двери в спальню, в доме стояла тишина. В дверном проеме Мелани увидела Шона, липкий желтый шар идущего из прихожей света висел над его плечом, будто взятая в плен луна.
– Что случилось? – спросил он – Ты больна?
Была ли она больна? Сейчас был ее шанс, сейчас было самое время сказать ему, разделить с ним эту новость, радостную новость, выстрелить пробкой от шампанского и пойти в какое-нибудь симпатичное местечко, действительно симпатичное, и сохранить салат из креветок с авокадо на завтра.
– Нет, – сказала она. – Нет. Просто устала, ничего особенного.
За ужином – Шон, Лакан, разбросанные бумаги, салат из креветок, лимонад из банки, совершенно неподходящий гарнир из консервированной фасоли по-деревенски – она рассказала ему о приходившем утром мужчине.
– Он сказал, что ищет работу, – произнесла она, размахивая вилкой с креветками и фасолью, в третий раз пытаясь описать эту сцену, – и я ответила, что у нас нет работы для него. Вот так это было. Ничего больше.
У Шона обозначилась морщина – V-образная выемка прямо над переносицей, похожая на отметину, оставленную раскаленным утюгом. Она разглаживалась, когда он спал или лежал на диване с пивом и «New York Times», но сейчас морщина была отчетливо видна, более отчетливо, чем обычно.
– Ты хочешь сказать, что он был мексиканцем?
– Я не знаю, – ответила она, – он был латиноамериканцем. Я испугалась. Он на самом деле испугал меня.
Они надолго замолчали. Драматически тикали подаренные ее матерью часы на стеллаже с книгами, чья-то поливальная машина работала на улице, через потолок просачивался приглушенный гул телевизора Джессики-как-то-там – Мелани уже было приготовилась услышать гудок проходящего поезда, но было слишком рано.
– Может быть, – наконец сказал Шон, – я хочу сказать, почему бы и нет? Ты права. Этот парень ездит на поездах, он может быть где угодно. Кроме того, существует фактор случайности…
Она молча смотрела на него.
«Случай. Удача. Судьба. Невозможно сопротивляться судьбе». Его лицо приобрело выражение, на две трети состоящее из глубокой серьезности и на одну треть из бдительности. – Но можно быть готовым к ней, можно быть подготовленным, – неожиданно он встал. – Подожди меня, посиди здесь, – в его голосе звучала настойчивость, как будто она спорила с ним, словно ее надо было удерживать, чтобы она не выбежала на ночную улицу с воплем «Я сейчас вернусь», как один из подростков в дешевом фильме ужасов.
Ей хотелось выпить стакан вина, но Мелани знала, что ей больше нельзя пить, нельзя, если она собиралась сохранить ребенка. Если бы она сама и не знала этого, ее предупредил доктор, сообщив об извилистой, полной предосторожностей и запретов дороге, которую ей предстояло пройти. Она – доктор – рассказывала это по десять раз на день с небольшими вариациями в зависимости от образовательного уровня пациента. На улице поливальная машина остановилась, издав заключительный хрип. Она слышала, как Шон ищет что-то в спальне. Сегодня, она скажет ему обо всем сегодня.
Потому что ей было слишком тяжело одной нести груз знания, которым она обладала, и она хотела позвонить маме и долго, доверительно болтать, еще она хотела позвонить сестрам – но до этого, до того, как это станет возможным, она должна рассказать об всем Шону, и Шон должен сказать то, что ей необходимо услышать. На работе, во время перерыва, она рассказала обо всем Гретхен Мор, одной из девушек, с которыми вместе работала, но это не принесло ей удовлетворения. Гретхен было только двадцать три, она без всякой серьезности относилась к молодым людям, с которыми встречалась, и по тому как она прищурила глаза в ответ на сообщение Мелани, было понятно, что ребенок для нее настолько же желателен, как параплегия или эпилепсия. Конечно, она попыталась укрыться за шквалом поздравлений и непрекращающимся потоком банальностей и шуток, но ее последняя фраза, последняя и самая глубокая мысль выдала ее. «Я не знаю, – вздохнула Гретхен, пристально глядя в отверстие на банке диетической колы, словно гадая по ней вместо кофейной гущи, – но я не думаю, что я чувствовала бы себя комфортно, рожая ребенка в мире, подобном нашему».
Когда Мелани подняла взгляд, Шон стоял около нее. На нем была футболка с портретом Фрейда и надписью «Dr. Who?». Его волосы были приглажены, и на коже под левом ухом и вокруг него виднелось раздражение, с которым Шон постоянно боролся. Но это все было обычным, так он выглядел всегда. Необычными были его глаза – гордые, сияющие, блестящие, словно фейерверк – и его руки, точнее, то, что в них находилось. Это был завернутый в грубую ткань, испачканную чем-то вроде оливкового масла, предмет, знакомый ей по фильмам, телевидению и витринам ломбардов – пистолет.
– Что это? – спросила Мелани, отодвигаясь от него. – Что ты мне показываешь?
– Ну же, Мелани, дай мне шанс.
– Это что – пистолет?