— Я тебя знаю, — сказала ему маска.

Обращение на «ты» в маскараде было обычным, и фраза «я тебя знаю» была стандартной. Но при обращении к тем, кого все знали, говорить «ты» было не принято.

— Действительно? — отвечает Царь. — Откуда тебе может быть известен такой бедный и незначительный человек, как я? Но ты знаешь, ведь и я тебя знаю.

— Скажи мне, если ты знаешь.

— Старая дура, — отвечал Царь.

Однажды Потапов в разговоре со мной упомянул своего брата.

— У вас есть брат? Странно, что я никогда не слышал о нем.

Александр Львович улыбнулся и рассказал мне, что произошло с его братом. У его брата, двадцатилетнего гусара, миниатюрного, как у всех Потаповых, сложения, были удивительно красивые руки. Однажды он явился в маскарад переодетым женщиной и привлек к себе внимание Царя. Молодой человек был остроумен и находчив, и Царю понравился. Бродя по залам маскарада и разговаривая, они вошли в небольшую гостиную, открытую обычно для всех. Но на этот раз гостиная для посетителей маскарада была закрыта, о чем Потапов, разумеется, знать не мог. Когда они остались вдвоем, Царь начал целовать руки маски и клясться в любви. Переодетый гусар, как легко себе можно представить, страшно испугался. Он выбежал из комнаты, смешался с толпой, добрался до лестницы, сбежал вниз, сел в коляску и уехал.

— Узнайте, кто эта женщина, — приказал Царь начальнику полиции Кокошкину 67*. — Я буду ждать вашего доклада.

Разъяренный Царь отправился во дворец. Прошел час, другой. Нетерпение и гнев Царя возрастали, а Кокошкина все не было. Наконец он появился.

— Ну? — спросил Николай Павлович.

— Офицер гвардии Потапов, Ваше Величество.

— Идиот. Я приказал тебе узнать, кто скрывался под маской, а ты суешь мне в нос гусара Потапова. Кто скрывался под маской?

— Офицер гвардии Потапов, Ваше Величество.

Потапова отчислили из гвардии и выслали в деревню где-то на краю света, откуда он не имел права никуда выезжать. Только при Александре II ему было позволено выехать за границу, но без разрешения когда-либо вернуться в Россию 68*.

Вера

В один из таких дней, когда я увлеченно писал, я получил письмо от незнакомой женщины, которая настойчиво просила меня прийти в ближайший маскарад. Письмо я выбросил и в маскарад идти не намеревался, поскольку мысли мои были заняты другим. Но в день маскарада, сидя за работой, я вдруг вспомнил о письме и, хотя и решил никуда не ходить, вдруг встал, быстро как автомат собрался и отправился в маскарад.

Едва я вошел в залу, ко мне подошла дама в черном домино и дотронулась до моей руки. При звуке ее голоса что-то знакомое и дорогое вспомнилось мне, что-то будто пришедшее из другой далекой жизни, а может быть, и из снов.

— Ты не узнаёшь меня? — спросила маска.

— Нет, — сказал я. — Но мне кажется почему-то, что ты не совсем незнакома мне. Ты счастлива, что мы встретились?

— Да, — сказала маска. — Все это было так давно, это было весной в Ракитне. Ты помнишь?

— Вера! — почти вскрикнул я.

И я вспомнил удаленную от всего мира деревню, старый сельский дом с колоннами у спящего пруда. Я вспомнил скамейки, цветущие сирень и жасмин и далеко разбегающиеся зеленые поля. И так, будто это было вчера, я увидел перед собой старомодную семью — энергичную хозяйку дома с белыми буклями, улыбающегося пожилого хозяина, утоляющего жажду клюквенным морсом, и очаровательную простую девочку, выросшую вдали от центра. Я вспомнил последний вечер, который я провел в моей любимой Ракитне. Были светлые и долгие, какие-то бледные сумерки, сильный запах цветов в саду, и, завороженные этим загадочным светом, мы обнялись, ничем не нарушая спокойствия вечера. И ангел тишины пролетел мимо нас. На какой- то момент наши души поддались музыке и цветению этого вечера, но мы не смогли найти слов для этой радостной песни в то время.

— Как давно это было, — сказал я. — Как сильно мы и все вокруг изменилось с того времени. Я ничего не слышал о вас все это время.

— Я давно замужем, — сказала она.

— Вы счастливы?

— Да. Мой муж хороший человек. У меня двое детей, чудесные дети. Больше мне ничего не надо. А вы? Вы счастливы?

— Нет, — ответил я.

И вдруг этому, едва знакомому мне человеку, с которым судьба соединила меня на один короткий вечер, я рассказал историю моей жизни так, как говорят на исповеди.

— Нет, нет, — сказала она. — Так жить нельзя. Возьмите самую первую работу, которая попадется вам, возьмите на себя какой-нибудь груз, запрягите себя в любую деятельность, наденьте на себя ярмо, любое ярмо, и усилие даст вам силы жить, работа сама вытащит вас.

Эта сама по себе незначительная встреча (между прочим, в духовном мире человека ни измерить, ни взвесить ничего нельзя, так что ничего ни значительного, ни ничтожного нет), так вот, эта встреча заставила меня принять решение, совершенно изменившее мою жизнь. Я принял решение перестать быть нормальным жителем этой земли и взять на себя бремя, как и посоветовала мне моя очаровательная собеседница, я решил, что мне нужно ярмо. Вскоре я такое ярмо нашел. Услышав, что в Харьковской губернии продается большой участок леса на хороших условиях, я решил купить его и начать там новую жизнь.

В ярме

Я проверил свои финансовые дела и обнаружил, что они в ужасном состоянии. Следует заметить, что я сделал почти все, чтобы довести их до такого состояния, впрочем, и мой адвокат несколько помог этому. Остававшихся у меня денег едва хватило, чтобы заплатить за участок. Я продал лошадь и экипаж, оставил картины в доме своего друга, внес задаток и отбыл на мое новое место жительства, представлявшее из себя только лес и болотистую долину вдоль реки Донец. На всей моей территории не было ни одного большого дома, и только в лесу стояли три избушки, в которых раньше жили лесничие. Одну из них чисто вымели, побелили, и она стала моим жилищем. В одной из маленьких комнат расположился я, в другой — мой управляющий, обедневший дворянин, у которого во времена крепостного права был всего один крепостной. В качестве слуги у нас работал украинец, умевший готовить борщ и галушки. Интерьер моего прекрасного жилища стоил мне меньше ста рублей (кровать я привез с собой), конюшня стоила 313 рублей, 100 рублей я заплатил за отличную тройку лошадей, еще 100 — за подержанную коляску, 13 — за отличную верховую лошадку размером с крысу и 100 — за другую верховую, чистопородного кабардинца. Седла я привез из Петербурга. И отшельником я стал жить в этом темном лесу.

Сделка оказалась удачной. Расчищенной земли на моем участке не было, но выращивать что бы то ни было я не собирался и, разумеется, не знал как. Лес же был великолепный и при умении мог стать источником неожиданного дохода. Капитала у меня не было, делами я никогда не занимался, но здравого смысла, как оказалось, у меня хватало. И я поступил с моим лесом самым оригинальным образом. Я начал продавать его и, не очень зная, как это делается, продавал его на глаз. Покупателей было много. Некоторые покупали для своих нужд, некоторые для строительства шахт.

Стояла поздняя осень, вставали мы в 5 утра, когда на дворе еще было темно, ели борщ и все, что оставалось от обеда, надевали полушубки и валенки и уходили валить лес. Возвращались в сумерки, замерзшие и очень усталые, ели вечный борщ с куском мяса и в 8–9 часов вечера засыпали. Таким образом, день за днем, я прожил почти два года. Только по субботам я возвращался раньше и уезжал в Голубовку, где жили знакомая мне семья и несколько французских инженеров, и мы проводили вместе воскресенья. Как-то зимой я заболел и пролежал несколько недель в холодной избе без какой бы то ни было помощи; это было ужасное время. Чтобы не волновать моих родных, я ни о чем им не сообщал. Написал только, что купил большое поместье в Харьковской губернии, и бывшая Зайка, которая теперь стала Дашей, прислала мне из Флоренции письмо с просьбой сфотографировать дом: «Я представляю себе, как ты, наверно, все украсил». Через полтора года я выплатил стоимость своего поместья.