О количестве вооружения, о соотношении сил, о настроении солдат. Мы готовились к серьезному решительному бою и поэтому крайне нуждались в подсчете собственных сил и в точном выяснении численного состава и вооружения, находившегося в распоряжении нашего противника — Временного правительства.

На заводе Тильманса было 80 членов партии. Из воинских частей наиболее большевистскую репутацию имел 1-й запасный артиллерийский дивизион (1 батарея — 1200 человек, 2 батарея — от 1200 до 1300 человек и 3 батарея — 400 человек). В каждой батарее имелись большевики, по коллективов образовано не было. В траншейной артиллерии минометного полка (1500 человек) большинство было наше, но опять-таки коллектива еще не существовало, хотя для него уже было приготовлено помещение и со дня на день предполагали созыв партийного организационного собрания. В этом минометном полку среди офицеров сочувствующим большевикам считался прапорщик Крутов. В команде слабосильных лошадей 1 кирасирского полка (100 человек) больше половины солдат сочувствовали нашей партии. Оружейная мастерская и команда слабосильных лошадей (100 человек) 5 драгунского полка также были наши. Вооружение 5 драгунского полка состояло из 20 пулеметов и 2500 винтовок, но его настроение еще было неопределенное, колеблющееся. Временное правительство могло на него опереться. 4 тыловая автомобильная мастерская Северного фронта (800 человек) наполовину сочувствовала большевикам, наполовину — эсерам. Организованных членов нашей партии там было 35 человек. Рабочий батальон 12 армии, недавно прибывший с Рижского фронта, уже успел избрать в Совет двух большевиков. Как раз в минувшее воскресенье в Луге состоялся митинг артиллеристов и автомобилистов, причем оборонцы были наголову разбиты. Кроме перечисленных частей в Луге стояли 2 минометных дивизиона (в каждом дивизионе по 5 батарей, в каждой батарее по 8 минометов. Итого 80 минометов, выбрасывавших 272-пудовые мины). Настроение этой части имело огромное значение, но она еще не выявила своей физиономии. Во всяком случае, в список наших сил мы их не вносили. В постоянном составе артиллерийского дивизиона числилось 1303 человека, из них 1 батарея (300 человек с шестью 3-дюймовыми орудиями) была определенно настроена против нас. Тем не менее в лужском гарнизоне наше положение было не безнадежно.

Вскоре нас пригласили на митинг, В большом деревянном сарае все скамейки были усеяны одетыми в «хаки» солдатами. Многие из них, за недостатком мест, стояли сзади, в проходах и но бокам, у выходных дверей. Митинг открыл тот же флегматичный эсер Кузьмин, упавшим голосом сделавший краткий доклад о текущем моменте. После окончания его сообщения раздались аплодисменты. Затем выступил я. Настроение аудитории было бурным. По крайней мере, когда сидевшие на трибуне члены солдатского комитета — эсеры из вольноопределяющихся — попробовали перебить мою речь враждебными выкриками с места, то аудитория так недоброжелательно их одернула, что они были вынуждены замолчать.

Ясно замечалось непримиримое расхождение между «комитетчиками», почти сплошь состоявшими из соглашателей, и широкой солдатской массой, уже начавшей безраздельно отдавать свои симпатии большевикам.

Когда «комитетчики» — эсеры задали мне провокационный вопрос: «На какой день ваша партия назначила переворот?» — то я ответил, что дня и часа революции никто предсказать не может. Я провел параллель с Февральской революцией, относительно которой также нельзя было с уверенностью сказать, в какой именно день она разразится, между тем как даже обыватели чувствовали ее неминуемое приближение. Точно так же и сейчас уверенность в неизбежном падении Временного правительства носится в воздухе, но никто не может точно фиксировать дату этого радостного события.

Прямота и откровенность, с которой мы, большевики, ставили вопросы о близком перевороте, чрезвычайно привлекали сочувствие солдат. Ораторам-большевикам после каждой их речи устраивались шумные овации. Настроение аудитории, без всяких сомнений, было всецело па нашей стороне.

Эсеры попытались вселить аудитории недоверие и подозрительность на мой счет, задав мне вопрос о целях моего приезда в Лугу. Но это было покушение с негодными средствами. Мне даже не пришлось давать объяснения. Каждый солдат в те дни прекрасно отдавал себе ясный отчет, с какой целью большевики развивают кампанию. На ночевку меня отвели к одному рабочему, занимавшему небольшую квартиру в маленьком одноэтажном доме. Это был пожилой, семейный рабочий, хороший, выдержанный большевик, старый член партии. Он великолепно разбирался в событиях, и разговор с ним был для меня большим удовольствием…

Вернувшись на следующее утро в Петроград, я прежде всего пошел в ЦК, где сделал подробнейший доклад тов. Свердлову об обеих провинциальных поездках. Яков Михайлович, не считаясь со временем, чрезвычайно внимательно отнесся к моему сообщению, вникая во все мельчайшие детали и особенно чутко прислушиваясь к языку цифр, рисовавших реальное соотношение реальных сил. Фактически в тот период активной подготовки вооруженного восстания, подготовки, проводившейся через посредство военной организации и непосредственно через ЦК, все отдельные нити этой работы сходились к тов. Я. М. Свердлову.

Это был выдающийся, без преувеличения можно сказать, гениальный организатор. С редчайшим психологическим чутьем он быстро схватывал индивидуальные способности каждого работника и направлял его по пути, который более всего соответствовал его силам. Меткие характеристики тов. Свердлова, иногда в двух-трех словах, давали исчерпывающую характеристику того или иного товарища.

Наблюдательность и знание людей почти никогда его не обманывали. Исключительная сила воли, ум, коммунистическое благородство и безграничная преданность делу рабочей борьбы ставили его в ряды лучших работников вашей партии.

От тов. Свердлова я отправился в военную организацию. Она помещалась тогда на Литейном проспекте между зданием сгоревшего окружного суда и Литейным мостом, в большом доме, выходящем своими боковыми фасадами на Шпалерную улицу и на набережную Невы.

Разыскав тов. Н. И. Подвойского, я с увлечением начал рассказывать ему о моих провинциальных впечатлениях, еще более укрепивших мой оптимизм. Николай Ильич с интересом прослушал то, что я говорил, но затем с озабоченным и печальным видом сообщил, что питерские военные работники, связанные с местными полками, придерживаются пессимистической оценки. Тов. Подвойский предложил мне остаться на заседании военной организации, которое должно было немедленно начаться.

Я согласился и полупил возможность лично убедиться в минорном настроении руководителей Питерского гарнизона. Только отдельные товарищи вносили бодрую ноту в общую, довольно неуверенную оценку ближайших перспектив. Возможно, что, опасаясь ответственности за многообещающие заявления, большевистские руководители воинских частей невольно сгущали краски, изображая положение в более темных тонах, чем оно было на самом деле. Во всяком случае, это настроение питерских военных большевиков было характерным.

Из «военки», по Шпалерной, я прошел прямо в Смольный. В эти дни кануна Октябрьской революции мне пришлось быть участником многочисленных собраний, почти непрерывно происходивших тогда как в актовом зале, так и в других помещениях бывшего Смольного института. Особенно врезались в мою память три заседания.

Большой зал Смольного залит огнями огромных люстр. Происходит очередное заседание ВЦИКа. Председательствует Гоц. Вместо обсуждения стоящих на повестке вопросов, вместо выступлений официальных партийных ораторов на трибуну всходят, один за другим, прибывшие делегаты фронтовиков. На всем их внешнем виде, на небритом лице, на обросшей волосами, нестриженой голове, на потертой, замызганной шинели, на грязных, давно не чищенных сапогах, лежит отпечаток окопов. В своей речи все они требуют одного и того же: мира, мира во что бы то ни стало, какой бы то ни было ценой.

— Дайте нам хоть похабный мир, — говорит изможденный, измученный войной солдатский делегат.