Ввиду этого я предложил: 1) вместо шествия к пристани выбрать организационную комиссию и поручить ей выяснение петроградских событий, учет оружия и плавучих средств; 2) обязать комиссию в кратчайший срок телефонограммой сообщить ее решение по частям.
К моему удивлению, вся речь и практическое предложение, вытекавшее из нее, были выслушаны спокойно. Больше того, несколько отрезвевшая аудитория, по-видимому, поняла безрассудность немедленной реакции на события, которые толком никому не известны. Предложение было принято. В комиссию оказались избраны тов. Рошаль, я и еще несколько человек. Старому, привычному вождю кронштадтцев — партии большевиков — было оказано полное доверие.
По соображениям целесообразности мне пришлось прибегнуть к некоторой «дипломатии», скрыв от толпы уже известный мне от тов. Каменева факт выступления 1 пулеметного полка.
Сообщение на митинге о начавшемся выступлении как о совершившемся факте только подлило бы масла в огонь. Я тем более не считал себя вправе докладывать об этом событии, что имевшиеся в моих руках сведения еще не давали ясного представления о характере выступления, сопровождавших его явлениях и последствиях.
Легко могло случиться, что, не поддержанный другими частями петроградского гарнизона, 1 пулеметный полк был принужден возвратиться в казармы. Однако еще перед митингом я успел шепнуть о полученном извещении тов. Каменева моим партийным друзьям по Кронштадтскому комитету.
После закрытия митинга, когда многотысячная толпа разошлась и Якорная площадь сразу поредела, мы направились в здание Совета. Нашей организационной комиссией тотчас же было принято решение созвать представителей от военных частей и мастерских для установления теснейшего контакта с массами. Около половины двенадцатого открылось собрание. Прежде всего товарищам делегатам было предложено сделать доклады с мест. Эти сообщения нарисовали ясную картину. Было очевидно, что если сегодня нам не удалось сорвать немедленное выступление и созданием организационной комиссии оттянуть его и выиграть время, то завтра выступление неминуемо состоится и мы выпустим массы из рук. Прямо с заседания я вышел в телефонную комнату, попросил соединить меня с Петроградским Советом и вызвал Ленина, Зиновьева или Каменева. К телефону подошел тов. Зиновьев.
Я информировал его о кронштадтских настроениях и подчеркнул, что вопрос стоит не так: выступать или не выступать, а в другой плоскости: будет ли проведено выступление под нашим руководством, или оно разыграется без участия нашей партии — стихийно и неорганизованно.
Так или иначе, выступление совершенно неизбежно и отвратить его нельзя.
Тов. Зиновьев попросил меня подождать у аппарата. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что ЦК решил принять участие в завтрашнем выступлении и превратить его в мирную н организованную вооруженную демонстрацию. Зиновьев сделал ударение на словах «мирная демонстрация» и пояснил, что это условие партия выдвигает в качестве неуклонного требования и поэтому нам вменяется в обязанность следить за его проведением. Как я узнал впоследствии, это решение Центрального Комитета о мирной, но вооруженной демонстрации было принято, с одной стороны, под влиянием моего сообщения, а с другой стороны, под впечатлением демонстрации рабочих-путиловцев, явившихся к Таврическому дворцу с женами и детьми.
Как бы то ни было, я был очень обрадован принятым решением ЦК. Кронштадт в то время был не такой величиной, которую можно было без сожаления сбросить со счетов. Кронштадт и Царицын были наиболее крупными цитаделями большевизма, где наша партия пользовалась огромным идейным влиянием. Но, благодаря близости к Питеру и обилию вооружения, политическое и военное значение Кронштадта было неизмеримо выше Царицына. Поэтому отход нашей партии от стихийного движения кронштадтских масс нанес бы непоправимый ущерб ее авторитету. С другой стороны, вооруженное восстание сулило верное поражение. Мы сравнительно легко могли бы захватить власть, но оказались бы не в состоянии удержать её.
Фронт еще не был достаточно подготовлен. Несмотря на интенсивную напряженную работу, которая велась там целым рядом наших товарищей: Нахимсоном, Сиверсом, Хаустовым, Дзевалтовским и многими другими, в результате огромной организационно-агитационной работы, нашей партии удалось привлечь на свою сторону только немногие отдельные полки, стяжавшие себе репутацию большевистски настроенных частей.
В этом отношении особенно выделялись латышские полки 12 армии Северного фронта. Но, кроме перечисленных частей и небольшого числа других полков, весь остальной фронт был еще в руках Временного правительства.
Поэтому решение ЦК было крайне целесообразно. С одной стороны, оно давало отдушину накопившимся политическим страстям; с другой стороны, вводя выступление в русло вооруженной демонстрации, наша партия тем самым производила пробу сил, боевой смотр революционному авангарду, воодушевленному лозунгом передачи власти Советам, и своим организованным партийным руководством спасала стихийное массовое движение от преждевременного, бессмысленного кровопускания. Наконец, в случае успеха демонстрации и сочувственной поддержки ее фронтом у партии всегда оставалась возможность превратить вооруженную демонстрацию в вооруженное восстание. Стремясь к свержению Временного правительства, мы были бы плохими революционерами, если бы упустили из виду эту возможность. Но тем не менее выступление было задумано и от начала до конца проведено как мирная, хотя и вооруженная демонстрация.
Едва я успел закончить разговор с Зиновьевым, как ко мне подошел Донской и взволнованно попросил передать ему трубку. Донской был одним из самых симпатичных работников Кронштадтской левоэсеровской организации. Развитой, очень смышленый матрос, он обладал боевым темпераментом. Молодой, невысокого роста, с живыми глазами, энергичный, увлекающийся и жизнерадостный, он всегда был в первых рядах и смело глядел в лицо опасности. Среди кронштадтских левых эсеров он казался нам наиболее близким, поддерживал хорошие отношения с нашей партией, и в нашей организации его любили. «Борьба до конца» была его стихией. Во время Октябрьской революции он состоял комиссаром Красной Горки, руководя отправкой формирований на Пулковские высоты. Позже, летом 1918 г., он убил в Киеве немецкого генерала Эйхгорна и был повешен слугами германского империализма. Так погиб этот многообещающий талантливый юноша, вышедший из рядов Красного флота.
На этот раз, в ночь на 4 июля, Донской, соединившись с Таврическим дворцом, вызвал к телефону Натансона или Камкова, лидеров левых эсеров.
С третьего этажа, где у нас в Совете был прямой телефонный провод Кронштадт-Питер, я снова спустился во второй, в залу заседаний, и, потребовав слова, доложил собранию, что ЦК партии большевиков постановил принять участие в завтрашней мирной вооруженной демонстрации. Это известие было встречено бурей аплодисментов.
Едва я успел закончить свое сообщение, как на авансцену, служившую ораторской трибуной, вышел тов. Донской, заявивший, что левое крыло эсеров также присоединяется к демонстрации. Эти слова были снова покрыты аплодисментами.
Прения сами собой прекратились, и собрание приступило к голосованию. Решение участвовать в мирной демонстрации с оружием в руках было принято единогласно.
Любопытно, что даже комиссар Временного правительства Парчевский, пытавшийся одновременно угодить князю Львову и нам, присутствовавший на этом собрании, тоже голосовал за участие в демонстрации. Впрочем, он большую часть заседания мирно проспал на своем стуле, склонив на грудь голову, и, вероятно, поднял руку механически, со сна не разобрав, в чем дело. Во всяком случае, это дало повод к шуткам и остротам над оригинальным представителем власти.
После баллотировки мы занялись подсчетом винтовок и плавучих средств. Но эта работа настолько затянулась, что, не доведя ее до конца, пришлось прервать заседание, с тем чтобы сделать это распределение утром следующего дня на Якорной площади перед посадкой на суда.