Когда товарищ Дыбенко спросил Севастьянова, кому, по его понятиям, принадлежит власть на корабле? — тот ответил: «Это написано в уставах: командиру, старшему офицеру, дежурному офицеру». Он ни словом не обмолвился ни о судовых комитетах, ни о Центральном комитете Балтийского флота, высшем органе военно-административной власти, фактически стоявших тогда над командующим флотом. В пояснение своего поступка мичман Севастьянов добавил: «Я действовал по старым законам, новых законов я не знал».

Эти показания ярко обнаружили, что в лице мичмана Севастьянова мы имеем дело с определенным черносотенцем, опирающимся на царские уставы и на законы старого, низвергнутого режима. Он цинично обнаруживал нежелание считаться с новыми порядками. Он ни в малейшей степени не пропитался республиканской психологией.

В каждом его слове чувствовалось презрение к революции, к созданным ею учреждениям.

Центральный комитет Балтийского флота, усмотрев здесь наличность преступления, распорядился передать дело Севастьянова в руки следственной комиссии, образованной при Центробалте. Следственная комиссия намеревалась арестовать преступного мичмана, но команда миноносца просила оставить его на свободе ввиду того, что он является дивизионным штурманом и, как флаг-офицер, заведовал секретными документами. Так как мичмана Севастьянова было трудно немедленно заменить, то следственная комиссия оставила его на свободе, взяв с него подписку, что по первому требованию Центробалта он явится в Гельсингфорс. Уже в Кронштадте мы узнали, что несколькими днями позже Севастьянов был в Ревеле арестован [100].

Этот неприятный, глубоко нас возмутивший инцидент на целые сутки отсрочил ваш отъезд. Лишь на следующий день, 15(28) июня, мы наконец выбрались из Гельсингфорса. Нам были предоставлены места на пассажирском пароходе.

Здесь я случайно встретился с моим бывшим товарищем по реальному училищу Влад. Андреевым. Он был только что произведен в мичманы военного времени и носил форму морского офицера. Вместе о ним ехало несколько других мичманов. Из их отношений я вынес впечатление, что эта морская молодежь, только что выпущенная в офицеры, еще не проникнута кастовым духом и, в отличие от старого кадрового состава, чрезвычайно терпимо относится к большевикам. Это была уже офицерская молодежь революционного производства.

Вскоре мы прибыли в Ревель. На допотопной конке, по узким старинным улицам Ревеля, мы проехали в Екатериненталь [101], где тогда помещался местный Совет. Здесь нас встретил дежурный член Исполкома матрос Радзишевский, по партийной принадлежности анархист.

В Ревельском Совете рабочих и солдатских депутатов в то время числилось 311 делегатов, из них было 57 большевиком; при тайном голосовании число депутатов, высказывавшихся за большевистские резолюции, достигало 70. Кроне того, в Совете имелось около 90 эсеров и 11 анархистов. Исполнительный комитет, состоявший из 20 человек, в партийном отношении разбивался следующим образом: 2 большевика, 2 анархиста, 2 меньшевика, остальные — эсеры в беспартийные. Председателем исполкома был эсер Шерстнев, как его нам курьезно охарактеризовал Радзишевский, «сочувствующий большевикам».

Наскоро пообедав в матросском (бывшем офицерском) собрании, мы отправились на собрание представителей гарнизона, которое происходило под председательством мичмана А. А. Синицына. На этом собрании нас поразило довольно большое количество морских офицеров, метавших на нас злобные взгляды. Здесь мы сделали доклад информационного характера. Никаких резолюций мы не потребовали.

В тот же день, совершенно неожиданно, мне пришлось выступать на одном эстонском рабочем собрании. Встретившиеся нам партийные товарищи-эстонцы затащили нас в цирк, где на скамьях амфитеатра сидело несколько сот эстонских рабочих. Ввиду того что русский язык был многим непонятен, мне пришлось говорить через посредство переводчика. Эстонцы были настроены чрезвычайно хорошо. Их большевистские симпатии в продолжение всего заседания, открыто прорываясь наружу, можно сказать, били ключом. Из всех ревельских впечатлений это посещение митинга эстонских рабочих является наиболее приятным воспоминанием.

На следующий день мы всей компанией пошли на крейсер «Баян». Здесь я встретился со своим товарищем по выпуску из гардемаринских классов мичманом Неллисом. Он пригласил меня в свою каюту и рассказал, что матросы корабля настроены чрезвычайно враждебно к большевикам и даже сговорились выбросить нас за борт. Собрание проходило на верхней палубе около орудий. Здесь в самом деле чувствовалась огромная разница до сравнению с настроением Гельсингфорса. В то время как там моряки понимали нас с полуслова, устраивая нам братские овации, здесь нас приняли с ледяным холодком. Отношения между ораторами и аудиторией все время были натянутые, и когда кто-то из нас резко отозвался о Временном правительстве и попутно высказался против войны, то большинству команды «Баяна» это не понравилось. Стали раздаваться угрожающие возгласы, враждебные выкрики, и нам пришлось выпустить тов. Баранова, который обладал природной способностью путем смехотворных шуточек, поговорок, веселых пословиц вызвать шутливо-юмористическое настроение и таким образом рассеять нависшие тучи. В результате митинга нам все же удалось несколько смягчить настроение, заставить моряков вслушаться в наши слова и хоть немного почувствовать нашу искренность.

С «Баяна» мы двинулись на тральщики, в большом количестве стоявшие у стенки Ревельской гавани. Но здесь отношение было совершенно иное. Вредное влияние контрреволюционных слоев комсостава здесь чувствовалось в значительно меньшей степени. На этих кораблях командиром зачастую состоял прапорщик флота, не примыкавший к корпорации замкнутого морского офицерства и поэтому более терпимо относившийся к чуждым ему политическим идеям. Команда тральщиков с большим интересом прослушала наши речи, проявила полную солидарность и без конца благодарила нас за посещение. «Спасибо, товарищи, за то, что нас навестили. К нам так редко приезжают ораторы», — раздавались единодушные возгласы, когда мы по сходням возвращались на берег. Кроме «Баяна» и тральщиков мы посетили еще учебное судно «Петр Великий».

Не менее радушно и гостеприимно нас принял отряд морской авиации, расположенный недалеко от Ревеля. Туда и обратно авиаторы доставили нас на своем автомобиле. Ревель был конечным пунктом нашего объезда финских берегов. На этом кронштадтская делегация могла считать свою агитационную миссию законченной [102].

Глава VII. ИЮЛЬСКИЕ ДНИ

1. 3 ИЮЛЯ

3 июля, около двух часов дня, к нам в Кронштадт приехала из Питера группа делегатов 1 пулеметного полка, по-видимому, находившихся под влиянием анархистов.

По прибытии в Кронштадтский Совет их провели ко мне, как к товарищу председателя Совета. Прежде всего и поинтересовался узнать о цели их приезда. Наши гости, во главе которых стояла какая-то женщина, объяснили, что имеют намерение организовать несколько публичных выступлений на тему о текущем моменте и, в частности, о разгроме дачи Дурново [103], где тогда помещался анархистский центр. И раньше анархисты самых различных оттенков нередко наезжали в Кронштадт. Они прекрасно учитывали исключительную роль Кронштадта в революционном движении, его боевые настроения, его огромную потенциальную революционность и, естественно, стремились перетянуть красный Котлин на свою сторону, завладеть этой твердыней большевизма.

Неоднократно наведывался в Кронштадт и глава анархистов-коммунистов небезызвестный Блейхман, обрушиваясь на нас в Совете за то, что мы разрешаем передавать арестованным офицерам продовольственные посылки вместо яда, которого, по мнению Блейхмана, они заслуживали. Я немилосердно спорил с лидером анархистов и его друзьями, но в общем отношения у нас были хорошие, товарищеские. В то время анархисты не имели серьезного влияния, а своими выступлениями против Временного правительства они часто лили воду на мельницу нашей партии.