Письмо написано, словно против воли, будто под гипнозом впечатления от «Степи». И этот художественный магнетизм Николай Константинович, человек логики, идеи, ясного идеала, как будто не в силах одолеть. Отсюда — не указующие, а скорее умоляющие ноты: «Но примите хоть к сведению совет человека, поседевшего на литературе <…> поймите, из какого источника это письмо идет». Ответ Чехова не сохранился. Отчасти его восстанавливает второе послание Михайловского — нескорое и усталое, но не сердитое, не обиженное: «Не скрою, что Ваше письмо меня огорчило, до чего Вам, впрочем, конечно, дела нет. Я ничего не могу возразить против отсутствия в Вас определенной веры, — на нет и суда нет. Не считаю себя, разумеется, вправе касаться и Ваших личных чувств к Суворину».

Совет Михайловского — обрести определенную идею — Чехов, вероятно, воспринял как узду, которую пытались на него набросить. А требование покинуть «Новое время» — как вмешательство в его личную жизнь, посягательство на свободу. То и другое всегда вызывало в нем протест. Он уже прошел «школу» отца, который вбивал свод правил и не церемонился со вкусами и выбором сыновей. Свое мнение, свою частную жизнь Чехов отстаивал не в шумных ссорах, скандальных протестах и вызывающих выходках, а потом в покаяниях и смиренных обещаниях, как старшие братья, но в молчаливом следовании своим правилам. В этом смысле он, подобно отцу, был «кремень», вопреки внешнему впечатлению мягкости, податливости и тому, что называл «малодушием».

Особенно когда это касалось идей, идеалов, веры во что-то (народ, науку, прогресс, культуру). Никаких «кружков» и «партий» — только свойпуть, своемнение. Однако суть советов Михайловского и ответа Чехова сводилась не к этому. Один, старший, ни за что не отрекся бы от своего идейного кредо («искусство есть своего рода гласный нравственный суд»). Даже под гипнозом нового необыкновенного повествования Чехова он не поступился этим принципом. Другой, младший, теперь ни в коем случае не отказался бы писать по-своему, доверяя собственному чутью, а не по рецептам даже таких умных и почитаемых людей, как Михайловский.

Чутье подсказывало ту самую «обрывочность», которая казалась уважаемому критику изъяном несомненного таланта автора «Степи». Судя по всему, Чехов дал понять или прямо объяснил это в своем письме. Михайловский, видимо, не принял его позицию, но уяснил аргументы. Поэтому не продолжил разговора о верованиях, о грехе многописания и дал Чехову прощальный совет: не обольщаться, будто его рассказы хоть как-то повлияют на общий тон газеты «Новое время»: «Ради Вашего рассказа не изгонится ни злобная клевета Буренина, ни каторжные писания Жителя (А. А. Дьяков. — А. К.), ни „патриотическая“ наука Эльпе (Л. К. Попов. — А. К.). <…> Вы своим талантом можете только дать лишних подписчиков <…>. Не индифферентны Ваши рассказы в „Новом времени“, — они прямо служат злу. Простите, пожалуйста. Ник. Михайловский».

В этих словах опытного, «поседевшего на литературе» человека таилось предупреждение: злобная клевета Буренина может настичь и Чехова на страницах того же «Нового времени». Что тогда? Если бы такой вопрос был задан, то ответ тоже был бы дан совершенно определенный.

Незадолго до обмена письмами с Михайловским, в начале февраля 1888 года, Чехов назвал «большим литературным свинством» публикацию в газете рассказа И. И. Ясинского, которого Буренин ругал в своих статьях. Чехов написал Александру: «Но — можешь не скрыть это мое мнение от Буренина — своим появлением в „Новом времени“ он (Ясинский. — А. К.) плюнул себе в лицо. Ни одна кошка во всем мире не издевалась так над мышью, как Буренин издевался над Ясинским, и… что же? Всякому безобразию есть свое приличие, а посему на месте Ясинского я не показывал бы носа не только в „Нов[ое] время“, но даже и на Малую Итальянскую». То есть в редакцию газеты.

Да, нельзя печататься там, где тебя третировали, на одних страницах с теми, кого не уважаешь!

Отношение к «зулусам» становилось искушением и испытанием для Чехова. Буренин не считал его «своим» — присматривался, прикидывал, скоро ли он покинет «Новое время», уйдет в «толстые» журналы, и так ли уж расположился к нему Суворин. Поэтому, вероятно, пока не трогал. К тому же Чехов не заискивал, но и не игнорировал. Пусть не сам, а через брата, однако, просил прочесть повесть.

Суворин тем временем проявлял нараставшее благоволение к молодому московскому литератору. В марте 1888 года он уговорил Чехова остановиться в его доме. Гостю выделили две комнаты, приставив к нему на дни пребывания лакея Василия. Почему Чехов согласился на это предложение? Он сам жаловался в письме младшему брату Михаилу, что это его стеснило, что он не может явиться «в подпитии и с компанией». Хозяева ложились поздно ночью. Время уходило на разговоры с Сувориным, но мешала его жена. Анна Ивановна, почти ровесница Чехова, неумная и не шибко образованная. Скучающая, плохо справлявшаяся с большим семейством, раздираемым склоками, интригами, претензиями, она, конечно, тоже хотела поболтать с молодым, интересным гостем. Пыталась заинтересовать его собой. Заводила «серьезные» беседы, пересыпая их рассказами, где она сегодня была, что купила и за сколько.

Итог восьмидневных бесед с хозяином дома — мнение Чехова в одном из писем, по возвращении из Петербурга: «Суворин замечательный человек нашего времени». И «сватовство», о котором он написал Александру: «Суворин пресерьезнейшим образом предложил мне жениться на его дщери, которая теперь ходит пешком под столом…

— Погодите пять-шесть лет, голубчик, и женитесь. Какого вам еще черта нужно? А я лучшего не желаю…»

Так ли сказал Суворин, или Чехов утрировал его реплику, как и свою: «Я шуточно попросил в приданое „Исторический вестн[ик]“ с Шубинским, а он пресерьезно посулил половину дохода с „Нового времени“. <…> Итак: когда я думал жениться на гавриловской дочке, то грозил, что разжалую отца и Алексея в мальчики; теперь же — берегись! когда женюсь на суворинском индюшонке, то возьму всю редакцию в ежи, а тебя выгоню».

Шутки шутками, но они могли дорого обойтись Чехову. Суворинский клан, живший, по словам Чехова, «в золоте», был ревнив и агрессивен. Сыновья от первого брака, Алексей и Михаил, претендовали на первые роли в газете и издательстве «Новое время», на львиную долю отцовского богатства. Не такие одаренные и упорные, как отец, они действовали интригами и наветами. Мало кому доверявший, часто впадавший в эти годы в апатию, Суворин записал в дневнике 3 мая 1887 года после похорон покончившего с собой сына Владимира: «Если бы кто-нибудь был, кто бы мне советовал, кто бы меня подталкивал, указывал на мои ошибки, бранил бы меня, спорил — никого никогда не было».

Не увидел ли Суворин такого возможного собеседника в Чехове? Домашним казалось, что глава семейства очарован, «околдован» молодым литератором. Им тоже поначалу нравился остроумный, не заискивающий, насмешливый гость. Суворин говорил, что Чехов «молодит» его, выводит из мрачного состояния. С гостем дом на время менялся: Алексей Сергеевич часами беседовал с ним, приходили его приятели, «на Чехова» приглашали, им завлекали. О новом увлечении хозяина «Нового времени» говорили и рассуждали не только в суворинском доме, но и в редакции. Самые приближенные сотрудники опасались влияния Чехова.

Отношения Суворина и Чехова сразу стали предметом обсуждения среди столичных литераторов и журналистов. Тема «покровительства» вплеталась в общелитературные разговоры, прямо или косвенно всплывала в отзывах о Чехове, но пока всё ограничивалось кругом общих знакомых. Хотя фельетон Буренина о «Степи», видимо, насторожил Чехова. Суждение о повести, как о всего лишь совокупности сцен, этюдов, картинок, эпизодов, становилось общим местом. Чехову приписывали ту обрывочность, то отсутствие цельности, которые он сам, по воспоминаниям современников, называл «творогом».

Но был в Петербурге человек, который уловил поэтическую законченность, внутреннюю цельность повести. В. М. Гаршин спорил, убеждал собеседников, что в России появился замечательный, совершенно оригинальный писатель. 16 марта 1888 года, он, как вспоминали очевидцы, вдруг обратился к Михайловскому во время общего спора о «Степи»: «Вот Вы, Николай Константинович, возлагали на меня большие надежды. Я их не оправдал, и все же могу спокойно умереть, так как их вполне оправдает другой — Антон Чехов!»