В первом письме нового, 1898 года Чехов упомянул цветы, присланные ему накануне из Канн каким-то русским семейством. Он оставил букет, хотя обыкновенно отдавал кому-нибудь, так как сильные запахи усиливали кашель. Но здешние цветы очаровывали нежным ароматом. Хозяин виллы по соседству с домом Ковалевского в Болье разводил фиалки, и гости Максима Максимовича запомнили на всю жизнь необыкновенный запах. В декабре Чехов послал из Ниццы в Мелихово букет, к именинам матери. Но цветы доставили в сломанной коробке, замерзшими. Домашние сочли такой подарок блажью, а он волновался, успело ли поздравление к сроку. Чуть позже хотел послать букет Софье Владимировне, но, узнав об Участи первого букета, раздумал.

Хотяинцевой тоже нравились здешние цветы. Она задержалась в Ницце, много работала. И рассказывала Марии Павловне в письмах: «Антон Павлович работает по утрам, потом мы ходим на почту и гуляем по набережной. За завтраком и за обедом сидим на неудачном конце стола — приходится слушать глупые разговоры самых противных здешних дам. <…> Я дразню Ант[она] П[авловича], что его здесь не признают — эти дуры не имеют о нем понятия действительно. <…> Ант[ону] П[авловичу] я, должно быть, здорово надоела, хотя он выносит меня довольно терпеливо. <…> Рисую акварелью несколько пейзажей, теперь стряпаю два жанра — рынок цветов и рулетку. Утром хожу на рынок и делаю наброски карандашом. Очень красиво, такая масса цветов. <…> За завтраком те же дамы и те же разговоры: рулетка, туалеты, критика еды. Потом А[нтон] П[авлович] работает и глотает газеты, я иду куда-ни-будь рисовать, одно время полюбила порт, там красивые яхты и пароходы. <…> А[нтон] П[авлович] жалуется, что такой анафемски добродетельной жизни никогда не вел».

Хотяинцева нарисовала карикатуру на хозяйку пансиона, которая под благовидным предлогом являлась посмотреть, чем заняты господин Чехов и эта странная русская девушка. Такая чудаковатая, в одном и том же платье, всё время рисующая. Чехов одновременно восхищался Хотяинцевой, но и недоумевал: «<…> она, как вообще женщины, лишена того хорошего любопытства, которое так двигает мужчин, и на нее ничто не производит впечатления». В данном случае он, скорее всего, ошибался. И Ницца, и рулетка, и курортные нравы заинтересовали Хотяинцеву. Она даже съездила в Монте-Карло одна, что-то выиграла в рулетку, тут же спустила, потом шутила над собой.

Александра Александровна была человеком иронического склада, острого ума, скрытная. Шутки и парадоксы Чехова она понимала и некоторые запомнила. Как, например, однажды, любуясь особенно высокой пальмой, он сказал: «Хорошо бы такую в Мелихове посадить!» Она рассказывала впоследствии, как много писем получал Чехов в Ницце. Но уверял ее, что сам не любит писать писем: «„Некогда, видите, какой большой писательский бугор у меня на пальце? Кончаю один рассказ, сейчас же надо писать следующий… Трудно только заглавие придумать, и первые строки тоже трудно, а потом всё само пишется… и зачем заглавия? Просто бы № 1,2 и т. д.“ Однажды, взглянув на адрес, написанный мной на конверте, он накинулся на меня: „Вам не стыдно так неразборчиво писать адрес? Ведь вы затрудняете работу почтальона“. Я устыдилась и запомнила».

В пансионе не знали, что Чехов — известный русский литератор. Однажды он сказал Хотяинцевой: «Здесь живет человек сорок русских, никто из них никогда не слыхал обо мне, никто не знает, кто я. Впрочем, одна дама смутно подозревает, что я пишу в газетах». «Через несколько дней, однако, — вспоминала Хотяинцева, — появились какие-то молодые супруги из Киева, очевидно, знавшие, кто такой Чехов. Комната их была рядом с комнатой Антона Павловича, и через тонкую стенку было слышно довольно ясно, как они по очереди читали друг другу рассказы Чехова. Это забавляло Антона Павловича. Иногда сразу нельзя было догадаться, какой именно рассказ читается, тогда автор прикладывал ухо к стене и слушал.

— А… „Свадьба“… нет, нет… Да, „Свадьба“!

Я нарисовала на это карикатуру и пугала, что он простудит ухо». В одной из акварельных зарисовок Хотяинцева, немного шаржируя, изобразила едущую на извозчике компанию. Всю коляску занял вальяжный, крупный Ковалевский. Она сама сидит боком. Чехов, худенький, согбенный, притулился около сиденья извозчика, спиной к нему. Голова опущена, руки сжимают зонтик.

Хотяинцева много работала в Ницце и уезжала в Париж не с пустыми руками. Мария Павловна рассказала брату, что получила от нее три письма, что она «восторгается Ниццей и рулеткой». В этом же письме от 19 января сестра упомянула Мизинову: «Лика еще мастерской не открыла, ждет из банка деньги. Настроение у нее превосходное».

Лидия Стахиевна поделилась с Чеховым своим планом: продолжить обучение пению. На какие средства? На доход от модной мастерской, которую она откроет, едва получит из банка деньги за заложенный участок земли, подаренный ей бабушкой. Это была очередная химера. Практичная и дальновидная Мария Павловна высказалась прямо: «Я страшно против этого — мне даже жутко становится, когда она говорит об этом. Но ее друзья, как то: Варя, Шаляпина и пр., советуют ей, конечно не зная ее характера. Она сразу вообразит себя Войткевич или Ламановой и потратит все деньги, тогда что она будет делать! Чтобы быть хорошей портнихой, надо знать это дело с детства».

Чехов поддержал затею с мастерской, но в шутливом тоне, пожелав отличного настроения: «При Вашем дурном характере последнее необходимо, как воздух, иначе от Вашей мастерской полетят одни только перья». В ее выдержку и расположение к каждодневному труду Чехов не верил. Но разочаровывать, а тем более читать мораль считал излишним. Сестре он тоже написал шутливо, но определенно: «Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужасный характер. И к тому же она очень любит зеленые и желтые ленты и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нельзя быть законодательницей мод и вкуса. <…> Но я не против того, чтобы она открыла мастерскую. Ведь это труд, как бы ни было».

«Ужасный характер» Мизиновой происходил, может быть, от душевного свойства, тоже в шутку обозначенного Чеховым среди новогодних пожеланий: «Будьте здоровы и не хандрите. Не будьте кислы, как клюква. Будьте рахат-лукумом». Словно какая-то глубокая меланхолия, беспричинное недовольство мешали ей жить. Лидия Стахиевна легко подчинялась своему настроению. Ей вообще всё быстро приедалось, прискучивало. Потом она ненадолго воодушевлялась, загоралась чем-то, как, например, затеей с мастерской. 13 января 1898 года Мизинова, забыв свое декабрьское затворничество («нигде я не бываю, никого не вижу»), писала в Ниццу: «От одного решения приняться за это дело я уже почувствовала себя хорошо, похудела, похорошела (извините!) и сделалась, говорят, похожей на прежнюю Лику, ту, которая столько лет безнадежно любила Вас! Я даже начинаю бояться, как с прежней наружностью не вернулась и прежняя глупость эта! Впрочем, простите, с Вами ведь нельзя так разговаривать, а то Вы сейчас испугаетесь, перестанете писать, чтобы поставить дерзкую на место!»

Не умеющая или не знающая, как быть счастливой тем, что есть (здоровье, красота, музыкальные способности), она, возможно, сама делала себя или воображала несчастливой.

И это могло быть одной из причин, которые развели Чехова и Мизинову. Постоянные перепады, исключительное внимание к своему настроению и в конечном счете равнодушие к тому, чем жил он, гасили его влечение. И, наверно, любила она не Чехова, а свое чувство к нему.

Вероятно, до поры до времени этого хватало, чтобы согреть их отношения, сделать их душевно теплыми. Но недостало для чувства, что кто-то из них двоих или оба не могут жить друг без друга.

В своем глубинном настроении, в своем состоянии после клиники, в своей ниццкой «ссылке» Чехов, судя по письмам, был как никогда одинок. И это ощутила, наверно, юная Ольга Васильева.

Хотяинцева успела перед отъездом в Париж описать Марии Павловне визит одного русского семейства, отца и двух дочерей, может быть, того самого, от которого Чехов получил букет. Одна из посетительниц просила разрешения переводить рассказы Чехова. Он не возражал. Не отказал и в другой просьбе — сфотографировать его. В следующий раз юные соотечественницы пришли одни. Ольга, «маленькая, толстенькая, щеки малиновые. Притащила с собой аппарат, снимать А[нтона] П[авловича], бегала вокруг, приговаривая: „ах, он не так сидит“. <…> Уже в первый раз <…> она заметила, что А[нтон] П[авлович] бранил французские спички, очень скверные, правда. Сегодня принесла две коробочки шведских. Трогательно?».