Еще один человек попытался передать слова и мысли Грибоедова — Фаддей Булгарин. Уже в 1830 году он в своем «Сыне Отечества» разразился слезливо-элегическими «Воспоминаниями о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове». Как он старался изобразить себя лучшим другом великого писателя, как рыдал и бил себя в грудь! «Грибоедова любили многие, но, кроме родных, ближе всех к нему были: С. Н. Бегичев, Андрей Андреевич Жандр и я. Познав Грибоедова, я прилепился к нему душою, был совершенно счастлив его дружбою, жил новою жизнью в другом, лучшем мире и осиротел навеки!..» В этих записках нашла свое незаконное место и история юнкера Генисьена, и были изложены речи Грибоедова. Уж на что Загоскин мог считаться едва ли тремя баллами выше Булгарина, а и то не сдержал возмущения: «Он, потеряв Грибоедова, осиротел навеки! Фаддей Булгарин осиротел навеки!! Ах он собачий сын! Фаддей Булгарин был другом Грибоедова, — жил с ним новой жизнью!! — как не вспомнить русскую пословицу, в которой говорится о банном листе».
Всеобщее негодование не остановило Булгарина, он и дальше продолжал в том же духе, навязываясь в друзья Пушкину, Крылову, когда они уже не могли отвергнуть его притязания.
отозвался на эти происки Вяземский.
от имени молодого поколения воскликнул Н. Ф. Павлов.
Булгарин окончательно потерял лицо, связавшись с III Отделением, и оказался на задворках литературы. Он полагал себя известнейшим автором, поскольку его романы выходили огромными тиражами. Но читали их те, кто не составит писателю чести и славы. Литературные пристрастия кухарок и лабазников исчезают без следа; любовь к «Евгению Онегину» и «Горю от ума» — наследственна.
И все же Булгарин по-своему выразил сожаление о смерти того, кого — может быть, искренне — считал своим другом. Среди тех, кто близко знал Грибоедова, только двое — Ермолов и Катенин — восприняли его кончину с долей злорадства. Ермолов так и не простил ему близость к Паскевичу и дал понять в беседе с Пушкиным, что Грибоедова не жалко, плохой, мол, поэт, от его стихов скулы болят. Этот отзыв тем более разителен, что Алексей Петрович глубоко почитал литературу и впоследствии возмущался убийством Лермонтова: «Таких людей надо беречь!» — хотя его творчество было мало понятно старшему поколению.
Катенин тоже завидовал, но его зависть не умерла вместе с Грибоедовым, подобно чувству Муравьева, ибо «Горе от ума» осталось бессмертным. Он с обидой глядел из своей костромской деревни на взлет карьеры Грибоедова; узнав же о его гибели, намекнул, не покарало ли его Провидение за забвение старых друзей (хотя оба раза сам прервал с ним переписку): «Смерть Грибоедова может маловерного поколебать: нет ли, мол, Провидения? только…»
Весть о тегеранской резне достигла, разумеется, и высочайших ушей. Это была первая насильственная смерть русского писателя в царствование Николая I (если не считать казни Рылеева — но то особый случай). Когда вслед за Александром Грибоедовым погиб Александр Пушкин, погиб оттого, что император силой удерживал его при дворе, даже несуеверный Александр Бестужев, взявший после восстания псевдоним Марлинский, решил, что скоро настанет его черед. Когда Александр Бестужев таинственно погиб на Кавказе; когда в солдатском лазарете умер от малярии Александр Одоевский; когда тюрьма и кандалы умертвили Александра Полежаева, — многие подумали, что имя «Александр» вредно для русских поэтов. И только гибель Михаила Лермонтова, наиболее угодная царю, которую он сознательно ускорял, посылая его на верную смерть в обреченный на уничтожение полк, только эта гибель доказала, что не имя, а участь поэта вредна для русского человека. Кюхельбекер в одном из последних своих, предсмертных, стихотворений вспомнил всех тех, кого он любил и пережил, написав, как всегда, негладко, неудачно, но очень умно:
Участь русских поэтов
Николай I не любил писателей, если они не выражали постоянно верноподданнических чувств. Его прямо и косвенно обвиняли в смерти Пушкина, Лермонтова, Бестужева… Но смерти Грибоедова он не хотел!
Автор «Горя от ума» был ему неприятен, но этот автор давно ничего не писал, по слухам, задумывал трагедию из грузинской жизни. Это не было бы страшно императору. Зато убийство русского полномочного министра наносило престижу России и ее государя удар небывалой силы. Николай не встречал в России признания своих достоинств и заслуг ни в одном слое общества, кроме как среди чиновников, доносчиков и жандармов. Он желал хоть блестящими победами добиться уважения подданных. И вдруг он был смертельно оскорблен, презрен в лице своего посла! Император жаждал мести.
Но Нессельроде думал иначе. Верный своей нелепой про-британской политике, министр больше всего опасался неудовольствия англичан, если Россия проявит излишнюю резкость в отношении Персии. Ничего еще не зная, ничего и не желая знать, граф заранее решил свалить всю вину за тегеранскую катастрофу на самого Грибоедова, благо тот не мог ответить. Даже глава III Отделения А. X. Бенкендорф, в память о своем младшем брате хорошо относившийся к Грибоедову, счел необходимым под видом собранных пересудов представить Нессельроде твердое убеждение общественного мнения, что посланник пал жертвой политической интриги. Но министр тотчас ответил, что мнение сие непрозорливо, что Грибоедов, «несмотря на пребывание в течение нескольких лет в Тавризе и непрерывные сношения с персами, плохо узнал и неверно судил о народе, с которым имел дело».
Кто ж судил вернее? В России не было лучшего знатока персидских дел и нравов. Не иначе как Нессельроде имел в виду англичан, чье суждение, конечно, единственно правильное. Но Бенкендорф не стал — да и не мог — вмешиваться в вопросы международной политики. Он постарался сделать то, что было в его власти. Настасья Федоровна к тому времени начала дело и против Булгарина, требуя вернуть деньги, взятые из награды Грибоедова. III Отделение, заменив собой суд, велело Булгарину отчитаться о тратах. Тот доказывал, что издержал огромную сумму на покупки книг, посуды, одежды и всего, что послал Грибоедову через Астрахань. Он даже выдавал надпись Грибоедова на списке «Горя от ума» («„Горе“ мое поручаю Булгарину») за дарственную и на этом основании просил признания своих прав на пьесу. Бенкендорф не стал его слушать, а просто приказал возвратить весь долг, а о «Горе от ума» не сметь и мечтать. Но не Настасья Федоровна унаследовала сыну. Около двух лет все, что осталось от наград и жалованья Грибоедова, хранилось в Опекунском совете. Надо отдать справедливость Бенкендорфу, он сумел разобраться в ситуации. В августе 1832 года сонаследницами Грибоедова были признаны его жена и сестра; им же были переданы все права на «Горе от ума». Они получили небольшие средства, ибо пьесу так и запрещено было издавать, но их хватило для скромной, независимой жизни. Грибоедов, хотя бы после смерти, сумел обеспечить спокойное существование двух самых дорогих ему женщин.