Удары и топот ног над головой все усиливались. Грибоедов скрестил руки. Он переживал не за себя, за других. Посол не вправе оставить посольство, как солдат не вправе оставить пост у знамени. Но его сотрудники — теперь уже соратники — гибли ни за что. Доктор Мальмберг, циник как большинство врачей, ободрял товарищей, убеждая, что смерть не так уж страшна — ему ли не знать, он стольких на тот свет спровадил. Аделунг стоял с обнаженной шпагой. Грибоедов с сожалением смотрел на юношу: что-то он теперь думает о стране своих грез? Ради такого ли конца он мечтал о ней три года? Но что бы тот ни думал, он, конечно, не позволил бы себе проявить слабость на глазах у таких стойких духом, как доктор и сам посланник. Пора было браться за оружие. Крыша скоро окажется пробита, и лучше умереть в бою, чем быть перебитыми в мышеловке.

Ах, Нина, Нина! Все-таки сбывается его мрачное предчувствие. Бегичев будет удручен, что не поверил ему. Но кто же стоит за этой толпой? Нельзя поверить, что она поднялась сама по себе. О Мирзе-Якубе все уже успели забыть, а другого повода для ненависти к русским у тегеранцев нет. Выплата контрибуции их, в сущности, не коснулась — шах и без того тянул из них последние гроши. А раны, нанесенные войной, уже зарубцевались — год прошел…

Доктор, выхватив свою жалкую парадную шпагу, бросился через двор, куда врывались новые толпы, ободренные ослаблением огня. Грибоедов велел слугам заряжать ружья погибших казаков и сам стал стрелять в гущу людей. Доктор вернулся в комнату — без одной руки, сорвал драпировку, замотал рану и кинулся назад с неугасающей отвагой. Аделунг дрался с немецкой храбростью и немецкой ожесточенностью. Но напор людей был так силен, что защитников втолкнули назад в комнату, в которой продолжал крошиться потолок. Персидские слуги и курьеры замешались в толпу, стремясь сойти за своих и избежать конца. Знать бы, кто виноват в нападении, можно было бы что-то придумать и оставить сообщение для тех, кто придет потом из России. Но понять нельзя — и никто, вероятно, этого не поймет. Слишком много подозреваемых, слишком мало смысла в убийстве.

В крыше образовалась дыра, показались перекошенные бородатые рожи. Собравшиеся в комнате, человек пятнадцать, начали стрелять вверх. Но и сверху в пролом просунулись ружья. Грибоедов увидел, как упал его Александр, ставший ему почти братом. Пули свистели, впиваясь то в пол, то в стены, то в людей; еще и камни посыпались. Кто ж это все замыслил и зачем?

Еще пуля. Ах, Нина…

…………………………..

Паскевич больше месяца не имел от Грибоедова никаких известий. Это было ему непонятно и неприятно. Если даже в Тавризе не происходило ничего, достойного описания, все же генерал не хотел надолго прерывать переписку с посланником. Федор Хомяков, сменив Грибоедова на дипломатическом посту при штабе графа Эриванского, не вполне сумел его заменить; зимой же у него обострилась давно мучившая его грудная болезнь, и 15 января он скончался. Паскевич сообщил об этом Грибоедову, прося различных указаний, но ответ не приходил. Обычно Грибоедов бывал ленив в частной переписке, но официальными бумагами он никогда не пренебрегал. Тифлисские родственники и друзья не получали от него и от Нины вестей с Рождества. 6 февраля к Паскевичу неожиданно прибыл посланный от Аббаса-мирзы, уведомлявший, что принц не смог больше сопротивляться своему неистребимому желанию посетить русского императора и, пренебрегши необходимым приглашением, уже выехал из Тавриза к Тифлису. Генерал был в недоумении: еще неделю назад он послал Грибоедову просьбу непременно удержать Аббаса-мирзу от поездки, ибо император никак не может его сейчас принять. Неужели Александр Сергеевич не сумел этого добиться? Совершенно невероятно. 8 февраля граф отправил нарочного, чтобы остановить принца и выяснить, что происходит в Тавризе.

В середине февраля в Тифлисе тихонько и без особой настойчивости стали распространяться слухи, что русское посольство в Тегеране разгромлено разъяренной толпой. Паскевич не давал им веры и распорядился пресекать как злонамеренную ложь. Во-первых, он полагал, что посол находится в Тавризе; во-вторых, немыслимо, чтобы слухи пришли раньше официальных донесений от Амбургера, англичан, хоть от кого-то: неужели все европейцы в Персии были перерезаны? 28 февраля графу доставили письмо от Амбургера и огромный пакет от английского посланника Макдональда. В самых приличествующих случаю, даже душевных выражениях сэр Джон сообщал трагическое известие, прилагал копию своей ноты персидскому правительству с изъявлением протеста против нарушения основополагающих норм международного права, копии личных ответов на нее шаха, его министра иностранных дел и его первого министра; а также выдержки из отчета Рональда Макдональда, посланного братом на два дня в Тегеран для расследования происшедшего.

Макдональд излагал ход событий, как он в тот момент представлялся, и уведомлял, что из всего состава русской миссии спасся один Мальцев, спрятавшийся при первом появлении толпы в покоях мехмендаря Назар-али-хана и просидевший там в неподвижности все три часа сражения. С исключительным присутствием духа, как он это называл, секретарь за большие деньги упросил нескольких не особенно разгоряченных нападавших встать у дверей и говорить всем, что это квартира мехмендаря, благодаря чему и уцелел. Вместе с ним в комнате не то в кровати, не то под кроватью пролежал один курьер и тоже остался жив; еще один курьер, весь израненный, был подобран на поле битвы. Остальные тридцать семь членов посольства и конвоя погибли, причем нескольких слуг толпа обнаружила в конюшнях британского посольства и убила, заодно уведя и лошадей. В своей ноте протеста Макдональд, однако, не стал касаться факта нарушения неприкосновенности английской территории. Тела защитников посольства, после спада безумства толпы, были погребены армянами в общей могиле за стенами Тегерана, у крепостного вала, без должных церемоний. Тело Грибоедова, изувеченное до неузнаваемости, было опознано по левому мизинцу, когда-то простреленному Якубовичем, и уже находилось на пути в Тавриз. Мальцев, семнадцать дней дрожавший за свою жизнь, поддакивавший шаху во всем, был отпущен с миром в Тавриз после настойчиво выраженного желания англичан.

Макдональд высказывал убеждение, что шах ни в коей мере не был виновен в возмущении; шахская гвардия тяжело пострадала, пытаясь прорваться сквозь толпу на помощь русским; даже шахского сына толпа прогнала с оскорблениями, когда он попытался ее угомонить. Английский посланник клялся, что невинность Аббаса-мирзы и его полнейшее неведение обо всех событиях, которые прямо или косвенно вели к этому прискорбному происшествию, лично для него вне всяких сомнений. Расстояние, которое отделяло принца от места действия, его искреннее изумление и непритворное горе, его готовность на любое искупление и вознаграждение оскорбленному императору — все это веские свидетельства в пользу того, что принц никоим образом не замешан в преступлении, заклеймившем его соотечественников печатью позора. Макдональд также уверял, что Нина Грибоедова находится в его доме, на попечении его жены, в полной безопасности, и просил указаний относительно нее. Он заключал свое письмо уверением: «Более чем кто-либо другой я могу засвидетельствовать благородный, смелый, хотя, быть может, несколько непреклонный характер покойного. Будучи долгое время с ним в искренней дружбе и постоянно сталкиваясь в делах служебных и частных, я имел немало возможностей по достоинству оценить многие замечательные качества, которые украшали его душу и ум, и убедиться, что высокое чувство чести руководило им во всех его поступках и составляло его правило во всех случаях жизни».