— Миссис Покок, с которой мы расстались у нее в отеле четверть часа назад, просила передать вам, что надеется застать вас дома примерно через час. Она хочет повидать вас: ей нужно вам кое-что сказать — или, как мне показалось, считает, что вам это нужно. Я даже спросил, почему бы ей не прийти сразу. Но она не была еще готова… и я взял на себя смелость выразить уверенность, что вы будете ей рады. Теперь дело за малым — надлежит дождаться, когда она пожалует.

Уэймарш говорил очень дружески, хотя против обыкновения несколько торжественно; однако Стрезер тотчас почувствовал: дело отнюдь не в том, что миссис Покок захотелось перемолвиться с ним словом. Предстоящий разговор означал первые подступы к объяснению; у него сильнее забился пульс; и ему, как никогда, стало ясно, что в охватившем его смятении некого винить, кроме себя самого. Он кончил завтракать, отодвинул тарелку и встал из-за стола. Во всем этом было много неожиданного, но лишь один пункт вызывал сомнение:

— Вам тоже надлежит дождаться, когда она сюда пожалует?

На этот счет Уэймарш высказался как-то туманно.

Однако после такого вопроса туман мгновенно рассеялся; пожалуй, никогда прежде Стрезеру не удавалось так широко и так эффективно развязать собеседнику язык, как это произошло в последующие пять минут. Оказывается, в его намерения вовсе не входило помогать Стрезеру принимать миссис Покок: он прекрасно себе представлял, в каком расположении духа она сюда явится, и если вообще имел какое-то отношение к предстоящему визиту, то весьма косвенное, как позволил себе выразиться, пожалуй, лишь тем, что «чуть-чуть его подтолкнул». Ему пришло на ум — о чем он тотчас ей сказал, — что Стрезер, возможно, считает, ей уже давно пора его навестить. Но, как выяснилось, она и сама не раз об этом подумывала.

— Я сказал, — заключил Уэймарш, — что это блестящая идея, и очень жаль, что она не осуществила ее раньше.

Стрезер подтвердил — идея блестящая, даже ослепительная.

— Почему же она не осуществила ее раньше? Мы встречались каждый Божий день — достаточно было назвать час. Чего я давно жду и жду.

— Именно так я и сказал. Она тоже ждет.

Тон, каким это было сказано, странным образом выявил нового Уэймарша — оживленного, повеселевшего, настойчивого, убеждающего, Уэймарша, сознающего окружающее уже не тем сознанием, какое до сих пор обнаруживал, и практически готового даже на лесть. Право, ему только не хватало времени все уладить, еще мгновение — и наш друг понял бы — почему. Тем временем Стрезер, однако, уловил, что его приятель возвещает ему о великодушном шаге со стороны миссис Покок, открывавшей ему возможность уйти от острого вопроса. По правде говоря, он и сам был очень и очень не прочь сгладить острые вопросы. Он посмотрел своему давнишнему приятелю прямо в глаза, и никогда еще его молчаливый взгляд не выражал столько доброго доверия и такой готовности к добрым советам. Все, свершившееся между ними, вновь отразилось на его лице, но теперь уже созревшим, классифицированным и в конечном счете разрешившимся.

— Во всяком случае, — добавил Уэймарш, — она сюда едет.

Для той уймы сведений, которые нужно было утрясти в мозгу Стрезера, они, можно сказать, быстро выстроились в тесный ряд. Он сразу сообразил, что произошло и что скорее всего еще грядет. Возможно, именно эта свобода в оценке событий и вызвала у него вспышку веселого настроения.

— И она едет сюда разделаться со мной?

— Она едет поговорить с вами по душам. Она очень расположена к вам, и я всем сердцем надеюсь, вы ответите ей тем же.

Уэймарш высказал это тоном серьезного наставления, и, глядя на него, Стрезер понимал: нужно — хотя бы жестом — выказать вид человека, принимающего подарок. Подарком этим была возможность, которую, как льстил себе Уэймарш, ему удалось внушить Стрезеру, хотя тот, увы, не сумел в полной мере ее использовать; теперь он преподносил ее своему заблудшему другу на серебряном чайном подносе, преподносил пусть чуть панибратски, но достаточно деликатно — без гнетущей помпы; Стрезеру оставалось лишь кланяться, улыбаться и благодарить, принимать, пользоваться и благословлять руку дающего. И при этом его не просили — как благородно! — поступаться собственным достоинством. Неудивительно, что адвокат из Милроза цвел в этой теплой атмосфере самоочищения. На какую-то секунду Стрезеру показалось, будто Сара и в самом деле уже прохаживается перед гостиницей. Уж не стоит ли она у porte-cochère в ожидании, когда ее друг — в меру своих способностей — проторит ей путь? Стрезер встретит ее с распростертыми объятиями — и все будет к лучшему в этом лучшем из миров. Никогда он еще не видел так ясно, чего от него ждут, как теперь, в свете уэймаршевских подходов, видел, чего ждет от него миссис Ньюсем. Уэймаршу ее требования передала Сара, Саре — сама ее матушка, так что в цепочке, по которой они дошли до Стрезера, не было разрывов.

— Случилось что-то чрезвычайное? — спросил Стрезер после минутной паузы. — Почему она вдруг решилась? Непредвиденные известия из дома?

Уэймарш — так, по крайней мере, ему показалось — взглянул на него жестче обыкновенного.

— Непредвиденные? — Уэймарш заколебался, но тут же проявил обычную твердость: — Мы покидаем Париж.

— Покидаете? Так внезапно?

Уэймарш был иного мнения:

— Вовсе не так уж внезапно. Впрочем, цель визита миссис Покок — объяснить, что никакой внезапности тут нет.

Стрезер не знал, есть ли у него хоть один козырь или иная карта, которая могла бы сойти за таковой, но все равно сейчас им — впервые в жизни — владело такое чувство, будто он побеждает в этой игре. Интересно, подумалось ему, не так ли чувствует себя — вот забавно! — прожженный нахал?

— Я с огромным удовольствием, уверяю вас, выслушаю любые объяснения. И буду очень рад принять Сару.

Мрачное сияние в глазах его приятеля стало сумрачней, но Стрезера поразило иное — как мгновенно оно вновь угасло. Оно было неотделимо от прежнего сознания милрозского адвоката и теперь, как, возможно, выразился бы Стрезер, утопало в цветах. И ему было жаль, право, жаль этого так хорошо знакомого, милого сердцу мрачного сияния! Что-то прямое и простодушное, что-то тяжелое и порожнее ушло вместе с ним, что-то, отличавшее для него его друга. Уэймарш не был бы его другом без этого нет-нет да разгоравшегося священного гнева, без права на священный гнев — неоценимо важных для Стрезера как повод для милосердия, — которые тот рядом с миссис Покок, видимо, утратил. Стрезеру вспомнилось, как в самом начале их пребывания в Париже, У эймарш на этом самом месте заявил ему серьезно и непреклонно свое зловещее: «Бросьте это!» — и, вспомнив, ощутил, что вот-вот выплеснет на него нечто такое же.

Уэймарш отменно проводил время — факт, который не укладывался у Стрезера в голове, — проводил здесь, в Париже, в обстановке, которую менее всего одобрял; и это ставило его в ложное положение, из которого не было выхода — по крайней мере, в благородной манере. Впрочем, то же самое происходило со всеми — Стрезер не был исключением, — а потому вместо того, чтобы держать ответ по существу, Уэймарш направил свои усилия на разъяснения:

— Нет, я не еду прямо в Соединенные Штаты. Мистер и миссис Покок, как и Мэмми, собираются, прежде чем вернуться домой, еще куда-нибудь прокатиться, и мы уже несколько дней обговариваем совместное путешествие. Мы решили объединиться, а затем, в конце следующего месяца, все вместе плыть домой. Ну а завтра мы отбываем в Швейцарию. Миссис Покок соскучилась по природе. Здесь ее явно недостает.

Он держался по-своему превосходно: ничего не утаивал, во всем признавался и разве только предоставлял приятелю дополнять некоторые отсутствующие связи.

— Что, в телеграмме миссис Ньюсем содержится указание дочери: «Бросьте это»?

Такой вопрос явно задел Уэймарша, и он постарался ответить как можно благороднее:

— Я ничего не знаю о телеграммах миссис Ньюсем.

Глаза их встретились, сверля друг друга, и за несколько мгновений между ними произошло много больше, чем мог вместить такой краткий срок. Произошло следующее: взгляд Стрезера, который он вперил в своего друга, утверждал, что не верит ему, а отсюда проистекало и все остальное. Да, Уэймарш, несомненно, знал, что было в телеграммах миссис Ньюсем, — иначе зачем бы этим двоим обедать вместе у Биньона? Этим двоим! Стрезеру почти казалось, что не Саре, а миссис Ньюсем его друг давал там обед, и в результате был уверен, что она, пожалуй, не только знала, но скорее всего поддерживала и благословляла их действия. Перед его мысленным взором пронеслись телеграммы, запросы, ответы, условные знаки, и он ясно представил себе, на какие траты эта оставшаяся в Вулете леди в своем возбужденном состоянии готова была пойти. Не менее живо всплывало в его памяти, во сколько обходились ей подобные взрывы, которые за долгое их знакомство он много раз наблюдал. А она, совершенно очевидно, была сейчас возбуждена, и Уэймарш, воображавший, что стоит на собственных ногах, лишь плыл в созданной ею атмосфере. Само упоминание о данном ему поручении говорило Стрезеру о ее направляющей руке, которую он к этому времени достаточно хорошо чувствовал, и ничто не снимало необходимости принимать это во внимание.