Сегодня было, несомненно, трудно — не менее чем отличить француза от англичанина — установить, что она и кто она: наверное, при близком знакомстве она, как думалось мисс Гостри, окажется особой из числа покладистых, не требующих от вас объяснений — из тех, чья душа снабжена множеством дверей, подобно скоплению разноязычных исповедален в соборе Святого Петра. Да, ей можно было доверить исповедь хоть на румелийском языке, [58]хоть в румелийских грехах. А посему!.. И собеседница Стрезера, не договорив, разразилась смехом, смехом, который, пожалуй, помог скрыть ощущение трагизма нарисованной ею картины. С секунду, пока она продолжала, он колебался, не спросить ли ее, что это за румелийские грехи. Но она продолжала свой рассказ, перейдя к тому, как свиделась со своей школьной подругой — в той же Швейцарии, на берегу какого-то озера — в первые годы ее замужества, которое, по всей видимости, за эти несколько лет еще не подвергалось ударам судьбы. Юная мадам де Вионе выглядела мило, очень обрадовалась старой подруге и, исполненная нежных чувств, забавно восклицала: «А помнишь! А помнишь!», предаваясь разным воспоминаниям. И в другой раз, много позже, после длительного перерыва, была с ней тоже, хотя и по-иному, чарующе мила — в ту трогательную и странную встречу, длившуюся всего пять минут, на железнодорожной станции en province, [59]когда выяснилось, что ее жизнь круто переменилась, Мисс Гостри поняла достаточно, чтобы догадаться, какая именно беда постигла ее подругу, но все же держалась благородного предположения, что та ни в чем не повинна. Бедняжка, несомненно, многое таила про себя, но была вполне комильфо, в противном случае Стрезеру это и самому бы бросилось в глаза. Просто она стала иной, — что немедленно на всем сказалось, — чем та естественная девочка, которая училась в женевском пансионе; она обрела свое лицо — как, в отличие от американок, все европейские женщины, которые с замужеством целиком перерождаются. Более того, к тому времени ее положение окончательно определилось: ей предстояло официально разъехаться с мужем — все, на что она могла рассчитывать. Потом она обосновалась в Париже, воспитывала дочь, сама вела свой корабль. Нельзя сказать, что плавать на нем было приятно, особенно тем, кто составлял его постоянную команду, но Мари де Вионе шла прямым курсом. У нее, разумеется, хватало друзей, и вполне безупречных. Во всяком случае, так она жила — и все это было интересно. Ее приятельские отношения с Чэдом отнюдь не свидетельствуют о том, что у нее нет друзей; они скорее свидетельствуют о том, каких стоящих друзей приобрел он.

— Я еще тогда, в «Комеди Франсез», это поняла, — сказала мисс Гостри, — мне и трех минут не понадобилось, чтобы разглядеть ее — или другую, подобную ей. Как, впрочем, — поспешила добавить она, — и вам.

— О нет, никого подобного ей, — рассмеялся Стрезер. — Вы полагаете, — быстро продолжал он, — она имеет на него большое влияние?

Мисс Гостри поднялась со скамьи: им уже пора было идти.

— Она воспитала его для своей дочери.

И они, как уже не раз откровенно совещаясь друг с другом, обменялись долгим взглядом через свои неизменные очки; после этого Стрезер медленно обвел глазами сад: теперь они были здесь совсем одни.

— Надо думать, она — все это время — очень торопилась!

— О, разумеется, она не потеряла и часа. Она то, что называется хорошая мать — хорошая мать-француженка. Вам надобно помнить: во всем, что касается ее материнских обязанностей, она — француженка, а француженки выполняют материнские обязанности с особой прозорливостью. Правда, она, возможно, начала тут позже, чем ей хотелось, а потому будет крайне благодарна вам за помощь.

Стрезер молча вникал в ее слова, пока, выбираясь из сада, они двигались к дому.

— Стало быть, она рассчитывает, что я помогу ей довести это дело до конца.

— Да, она на вас рассчитывает. И в первую голову, разумеется, что сумеет… сумеет убедить вас.

— Ах, — ответил Стрезер, — Чэд поддался ей по молодости!

— Не спорю. Только есть женщины, которым все возрасты покорны. Самый замечательный тип женщин.

Она засмеялась — слова ее, мол, только шутка, — но ее спутник, восприняв их всерьез, тут же остановился как вкопанный.

— То есть, вы хотите сказать, она попытается разыграть со мной комедию.

— Мне и самой интересно, что — пользуясь случаем — она сумеет разыграть.

— А что, дозвольте спросить, вы называете случаем? Мой предстоящий визит к ней?

— Вам непременно следует нанести ей визит, — чуть уклонилась в сторону мисс Гостри. — Без этого никак нельзя. Ведь вы бы посетили ту, другую женщину — коль скоро она обнаружилась, — ну ту, иного пошиба. Вы же для этого и пустились в путь.

Возможно, но Стрезер тут же указал на различие:

— Нет, я не пускался в путь, чтобы знакомиться с такой женщиной.

Она бросила на него лукавый взгляд.

— Вы разочарованы? Вам желательно было увидеть что-нибудь хуже?

С мгновение он молчал, ошарашенный ее вопросом, но нашел на него самый искренний ответ:

— Совершенно верно. Будь она хуже, это лучше послужило бы нашей цели. Все было бы проще.

— Пожалуй, — согласилась она. — Но разве такой вариант не кажется вам приятнее?

— Ох, знаете ли, — мгновенно ответил он, — уж если я пустился в путь, — кажется, вы за это меня только что упрекнули, — так не в ожидании приятностей.

— Вот именно. А потому повторяю сказанное вначале. Надо принимать вещи такими, какие они есть. К тому же, — добавила мисс Гостри, — за себя я не боюсь.

— Не боитесь?..

— Не боюсь вашего визита к ней. Я в ней уверена. Ничего такого она обо мне не скажет. Впрочем, ей и нечего сказать.

Стрезер был поражен: вот уж о чем он меньше всего думал.

— О, вы женщины! — вырвалось у него.

Что-то тут задело ее: она покраснела.

— Что поделаешь — мы таковы! В каждой скрыты бездны. — И наконец, улыбнувшись, добавила: — Но я готова пойти на этот риск.

Он ответил ей в тон:

— В таком случае я тоже. — Однако, когда они входили в дом, добавил, что намерен завтра первым делом повидаться с Чэдом.

Осуществить это намерение оказалось тем легче, что на следующее утро Чэд почему-то объявился в отеле еще прежде, чем Стрезер сошел вниз. Наш друг имел обыкновение пить кофе в общей зале, но когда в тот день он спустился туда для этой цели, молодой человек предложил позавтракать немного позже ради, как он выразился, большей уединенности. Сам он еще ничего не ел — вот они и посидят где-нибудь вдвоем. Но когда, сделав несколько шагов и свернув на бульвар, они уселись в кафе среди — для большей уединенности! — двадцати других посетителей, Стрезер понял подоплеку маневра, проделанного его сотрапезником: Чэд боялся появления Уэймарша. Впервые он с такой откровенностью «выдал» свое отношение к этому персонажу, и Стрезер терялся в догадках, что бы это означало. Мгновение спустя он обнаружил, что Чэд настроен крайне серьезно — таким серьезным он его еще не видел, и это, в свою очередь, бросало луч, правда, несколько неожиданный, на то, что каждый из них считал «серьезным». Впрочем, Стрезеру даже льстила мысль, что нечто истинно важное — а речь, видимо, пойдет об истинно важном — будет между ними решено и не иначе как благодаря его, Стрезера, возросшему авторитету. И вот к чему вскоре склонился их разговор: оказывается, Чэд, поднявшись чуть свет, поспешил в отель, чтобы на свежую голову сообщить своему старшему другу, какое неизгладимое — буквально! — впечатление тот произвел вчерашним вечером. Мадам де Вионе не желала, просто не могла успокоиться, не получив заверений, что мистер Стрезер согласится вновь с нею встретиться. Все это говорилось через мраморную столешницу, пока чашки еще обволакивал пар от горячего молока, а всплеск не успел растаять в воздухе, и говорилось с самой обаятельной из всех имевшихся в запасе у Чэда улыбок, и от этого выражения, не сходившего с его лица, губы Стрезера сами сложились, изображая сомнение: