Вопрос был не в бровь, а в глаз.

— Откровенно говоря, нет.

— Вот видите, — заявил Крошка Билхем. — А вы ведь не тот человек, кому легко рассказать то, чего он не хочет знать. Зато, признаюсь, легко, даже приятно, — милостиво добавил он, — рассказывать о том, что вас интересует.

Стрезер взглянул на него, проявляя терпимость, равную разве его сообразительности.

— Не этим ли глубоким доводом вы руководствовались, когда сами так упорно молчали — насчет сих дам?

Крошка Билхем проверил глубину своего довода:

— Я не молчал. Я сказал вам о них позавчера, когда мы пережидали в кафе после чая у Чэда.

Стрезер сделал следующий виток:

— Стало быть, они и есть «чистая привязанность»?

— Все, что могу утверждать, — так считают. Но разве этого недостаточно? Что, кроме суетной видимости, известно даже умнейшему из нас? Мой совет, — подчеркнуто ласковым голосом произнес молодой человек, — не пренебрегайте суетной видимостью.

Стрезер охватил взглядом более широкий круг гостей, и то, что увидел, переводя взгляд с одного лица на другое, углубило значение сказанного ему молодым другом.

— И отношения у них… хороши?

— Бесподобны.

Последовала пауза.

— Муж умер? — спросил Стрезер.

— Нет, слава Богу, жив.

— О, — сказал Стрезер и, так как Билхем рассмеялся, добавил: — Что же тут хорошего?

— Вы сами увидите. Все, как говорится, налицо.

— Чэд влюблен в дочь?

— Именно.

— Так в чем же препятствие? — удивился Стрезер.

— Ну… не все же, как вы и я… наших высоких, смелых понятий…

— Особенно моих! — воскликнул Стрезер каким-то странным тоном. — То есть, вы хотите сказать, их не устраивает Вулет?

— Видимо, это как раз то, что вам надлежит выяснить? — улыбнулся Билхем.

Благодаря последней фразе, долетевшей до слуха мисс Бэррес, наши собеседники вошли в соприкосновение с этой примечательной особой, которая уже успела привлечь внимание Стрезера: он впервые видел, чтобы на званом вечере дама прогуливалась совершенно одна. Оказавшись невдалеке и кое-что улавливая, она уже обронила несколько слов, а сейчас, вновь приставив к глазам свой лорнет на длинной ручке — все ее забавное и служащее ей забавой достояние, — произнесла:

— Бедный мистер Стрезер! Воображаю, сколько и на скольких вам приходится здесь оборачиваться! Надеюсь, вы не скажете, что я не помогаю вам чем могу. Мистер Уэймарш пристроен. Я оставила его в доме с мисс Гостри.

— Вот так, — воскликнул Билхем, — так мистер Стрезер принуждает милых дам работать на себя! И уже норовит запрячь следующую: напустить — видите, каков? — на мадам де Вионе.

— Мадам де Вионе? Ой-ой-ой! — протянула мисс Бэррес с великолепным крещендо. В этом «ой-ой-ой», как понял наш друг, крылось много больше, чем улавливал слух. Уж не разыгрывают ли его, стремясь заставить все принимать всерьез? Он, во всяком случае, завидовал способности мисс Бэррес этого не делать. С ее манерой чуть вскрикивать, бурно протестовать, быстро узнавать, с ее движениями, похожими на судорожные рывки какой-то ярко оперенной всеядной птицы, она, казалось, воспринимала жизнь как тесно уставленную витрину. Она высматривала и отбирала, и вы явственно слышали, как ее черепаховый лорнет, указывая, постукивает по стеклу. — Спору нет, кто из нас не нуждается в опеке; только я рада, что на меня ее не возлагают. Каждый, несомненно, так и начинает, а потом вдруг оказывается, что она уже не нужна. Это дело слишком обременительное, слишком трудное. Иногда только диву даешься, как люди, — продолжала она, обращаясь к Стрезеру, — не чувствуют таких вещей — то есть не чувствуют своего потолка. Совершенно не чувствуют. И бьются с таким упорством, наблюдать за которым, право, весьма поучительно.

— Да, — вставил Билхем, демонстрируя неодобрение, — и чего в итоге мы достигаем? Мы опекаем вас и остерегаем, когда даем себе труд остерегать. Но при этом ничего не добиваемся.

— О, что до вас, мистер Билхем, — сказала она, и, словно сердясь, стукнула по стеклу, — вы тут не стоите и гроша! Являетесь с целью обратить дикарей — да-да, я знаю, вы воистину пытались, я ведь помню — а дикари обращают вас.

— О нет! — горестно признался молодой человек. — До этого они не дошли. Они просто — эти каннибалы! — меня съели: обратили меня, если вам угодно, но обратили в пищу. Я теперь — лишь обглоданные кости христианина.

— Вот-вот! Только, — и мисс Бэррес вновь отнеслась к Стрезеру, — пусть это вас не обескураживает. Вы прорветесь, и достаточно скоро, но, естественно, у вас будут трудные минуты. Il faut en avoir. [48]Мне всегда будет интересно с вами, пока вас на все это будет хватать. И я скажу вам, кого надолго хватит.

— Уэймарша? — Он уже угадал.

Она рассмеялась: с каким испугом он это произнес!

— Уэймарш даже мисс Гостри не поддается: великое свойство — ничего не понимать. Он бесподобен, ваш друг.

— О да, — согласился Стрезер. — Кстати, он ни словом не обмолвился мне, что приглашен сюда, — сказал только, что у него деловое свидание, но так мрачно, словно идет на свидание с виселицей. А потом, молча и тайно, появляется здесь вместе с вами. Вы это называете «надолго хватит»?

— Надеюсь, что так! — заявила мисс Бэррес. — Впрочем, ко мне он лишь снисходит. И ничего не понимает — ни грана. Ужасно мил. Бесподобен, — повторила она.

— Фигура из Микеланджело, — довершил ее мысль Крошка Билхем. — Вот уж кому обеспечен успех! Этакий Моисей, [49]сошедший с потолка на пол, — огромный, необоримый и при всем том мобильный.

— Именно — если под «мобильный», — подхватила мисс Бэррес, — вы подразумеваете, как он выглядит, сидя в карете. До чего же он смешон рядом со мной в своему углу; у него вид какого-то… какого-то иностранного светила, en exil, [50]так что прохожие оборачиваются — ужас как забавно, смотрят, кого я там с собой вожу. Я показываю ему Париж; чего только не показываю, а он и бровью не ведет. Точно индейский вождь из романа, который, прибыв в Вашингтон к Великому Отцу, [51]стоит перед ним задрапированный в шерстяное одеяло, не подавая признаков жизни. Право, мне впору считать себя Великом Отцом: так он со мной держится. — Это сравнение с высокой особой показалось ей очень удачным: оно так соответствовало ее характеру! И она тут же объявила, что намерена впредь присвоить себе этот титул. — А как он сидит в углу моей гостиной! — продолжала она. — Молчит и нижет моих гостей суровым взглядом, причем с таким видом, что вот-вот разразится речью. А они, конечно, в ожидании — чем-то он разразится. Нет, он бесподобен, — не уставала повторять мисс Бэррес. — Правда, он пока еще ничем не разразился.

Портрет, по правде говоря, у мисс Бэррес получился достоверный, и оба нынешних ее кавалера обменялись понимающим взглядом — искренне веселым со стороны Крошки Билхема, с оттенком грусти со стороны Стрезера. Грусть Стрезера была вызвана не стыдом за приятеля — образ был не лишен благородства, — а тем, как мало он сам драпируется шерстяным одеялом, как мало в мраморных палатах, где так быстро стиралась память о Великом Отце, сам он похож на подлинно величественного аборигена.

— Здесь у всех вас очень сильно развито визуальное чувство, так что вы так или иначе все к нему «сводите». Порою кажется, что любые другие у вас отсутствуют, — заметил он.

— Любое нравственное, — пояснил Крошка Билхем, невозмутимо наблюдая за стайкой femmes du monde, обретавшейся в глубине сада. — Однако у мисс Бэррес оно как раз в высшей степени развито, — мягко добавил он таким тоном, как если бы это было важно для Стрезера, а не для самой мисс Бэррес.

— Правда? — с жаром спросил Стрезер, сам не зная зачем.

— О нет, не в высшей степени. — Ее очень позабавил его тон. — Мистер Билхем слишком лестно обо мне думает. Но, полагаю, я вправе сказать — в достаточной. Да, в достаточной. А вы уж подозревали меня невесть в чем. — И она снова устремила на него сквозь черепаховый лорнет шутливо-въедливый взгляд. — Нет, вы все просто бесподобны! Но должна вас разочаровать. Я настаиваю на своей достаточности. Да, признаюсь, я знакома с разного рода публикой. Сама не знаю, как это получается; во всяком случае, я их не ищу; верно, так уж мне на роду написано — словно я принадлежу к их компании. Бесподобно! Более того, смею сказать, — продолжала она с подчеркнутой серьезностью, — я поступаю так же, как все, — доверяюсь глазу. Но что с этим поделаешь? Мы все смотрим друг на друга, и при парижском свете видно, что на что похоже. Это-то уж парижский свет хорошо показывает. Это он виноват — добрый старый парижский свет!