Дверь, у которой я позвонил, открыл худой, высокий мужчина, взлохмаченный, без пиджака, в рубашке без ворота с медной запонкой на душке. В руке он держал шахматную фигуру, черного коня. Я поздоровался, по-русски.

Заходите, заходите, - сказал он радостно, как будто ждал меня.

Я такой-то, - сказал я.

А я, - вскричал он, - Пал Палыч Речной, - и от души расхохотался, словно сказал удачную шутку. - Не угодно ли, - продолжал он, указывая конем на отворенную дверь.

Я очутился в скромной комнате со швейной машинкой в углу и с запашком льняного белья в воздухе. Мощного сложения мужчина бочком сидел у стола, на котором была расстелена клеенчатая шахматная доска со слишком крупными для клеток фигурами. Он смотрел на них искоса, и пустой папиросный мундштук в углу его рта смотрел в противную сторону. На полу стоял на коленях хорошенький мальчик лет четырех-пяти, окруженный крохотными автомобильчиками. Пал Палыч хватил по столу черным конем, и у коня отлетела головка. Черный аккуратно прикрутил ее на место.

Присаживайтесь, - сказал Пал Палыч, - Это мой двоюродный брат, прибавил он. Черный склонил голову. Я присел на третий (и последний) стул. Ребенок подобрался ко мне и молча показал новенький красно-синий карандаш.

Я бы мог взять твою туру, если бы захотел, - мрачно сказал Черный, но у меня есть ход получше.

Он приподнял ферзя и бережно втиснул его в пригоршню пожелтелых пешек, из коих одна изображалась наперстком.

Молниеносно двинув слона, Пал Палыч ферзя снял. После чего зашелся от смеха.

Ну так, - спокойно сказал Черный, когда Белый отсмеялся, - вот ты и влип. Шах, голубчик.

Пока они спорили о позиции и Белый пытался взять ход обратно, я оглядывал комнату. Я отметил портрет того, что было некогда Царствующей Семьей. И усы знаменитого генерала, несколько лет назад заеденного московитами. Я отметил также вспученные пружины клоповьего цвета оттоманки, служившей, сколько я понял, трехспальной кроватью - мужу, жене и ребенку. На миг цель моего прихода представилась мне до безумия нелепой. Еще я почему-то вспомнил также тур потусторонних визитов Чичикова в гоголевских "Мертвых душах". Мальчик рисовал для меня машинку.

Я к вашим услугам, - сказал Пал Палыч (я понял, что он проиграл, Черный укладывал фигуры в старую картонку все, кроме наперстка). Я сказал то, что предусмотрительно подготовил загодя: именно, что я хотел повидать его жену, поскольку она была в дружбе с некоторыми... ну, в общем, с моими немецкими друзьями. (Я опасался слишком рано упомянуть имя Себастьяна.)

Тогда вам придется малость обождать, - сказал Пал Палыч. - У нее, понимаете, дела в городе. Я думаю, она с минуты на минуту вернется.

Я решился ждать, хоть и чувствовал, что сегодня мне навряд ли доведется поговорить с его женою с глазу на глаз. Я, впрочем, надеялся, что несколько искусных вопросов помогут мне сразу установить, знала ли она Себастьяна; а там уж, мало-помалу, я сумею ее разговорить.

А мы тем временем тяпнем коньячку, - сказал Пал Палыч.

Мальчик, сочтя, что я проявил достаточный интерес к его картинкам, отошел к своему дяде, который тут же усадил его к себе на колено и принялся рисовать - с невероятной скоростью и изяществом - гоночный автомобиль.

Да вы просто художник, - сказал я, чтобы что-то сказать.

Пал Палыч, полоскавший стаканы в махонькой кухонке, засмеялся и крикнул через плечо:

Он у нас разносторонний гений. Играет на скрипке, стоя на голове, за три секунды перемножает телефонные номера и расписывается вверх ногами, не изменяя почерка.

А еще он водит такси, - сказал ребенок, болтая тонкими, грязными ножками.

Нет, я с вами пить не буду, - сказал дядя Черный, когда Пал Палыч поставил стаканы на стол. - Я, пожалуй, с мальчиком прогуляюсь. Где его одежда?

Отыскали пальтишко, Черный увел мальчика. Пал Палыч разлил коньяк и сказал:

Вы уж меня простите за эти стаканы. В России я был богат, и в Бельгии, десять лет назад, опять разбогател, да вот потом разорился. Ну, ваше здоровье.

Это ваша жена шьет? - спросил я, чтобы завязать разговор.

А, да, затеяла портняжить, - сказал он со счастливым смехом. - Я-то наборщик, да вот только что потерял работу. Она наверняка с минуты на минуту вернется. Вот уж не знал, что у нее есть друзья среди немцев, добавил он.

По-моему, - сказал я, - они с ней познакомились в Германии или в Эльзасе, что ли? - Он сноровисто наполнял стаканы, но тут вдруг застыл и уставился на меня, разинув рот.

Боюсь, тут какая-то ошибка, - воскликнул он. - Это, должно быть, первая моя жена. Варвара Митрофанна сроду кроме Парижа нигде не бывала, ну, еще в России, конечно, - а сюда попала из Севастополя через Марсель.Он осушил свой стакан и хохотнул.

Хорошо пошло, - сказал он, с любопытством разглядывая меня. - А мы с вами прежде не встречались? Сами-то вы мою первую знаете?

Я покачал головой.

Так это вам повезло, - закричал он. - Черт знает как повезло. А эти ваши друзья-немцы отправили вас гоняться за привидением, потому что вам ее нипочем не найти.

Отчего же? - спросил я, испытывая все больший интерес.

Да оттого, что как мы разошлись несколько лет назад, так я ее больше и не видел. Кто-то ее в Риме встречал, кто-то в Швеции, - да я и в этом не уверен. Может, она там, а может, - в аду. Мне-то все едино.

А вы не могли бы подсказать какой-либо способ ее отыскать?

Никакого, - сказал он.

Общие знакомые?

Это были ее знакомые, не мои, - ответил он с содроганием.

Фотографии или еще чего-нибудь у вас не осталось?

Слушайте, - сказал он, - вы куда это клоните? Полиция, что ли, ей занялась? Потому что я, знаете, не удивлюсь, если она окажется международной шпионкой. Мата Хари! Ее тип. То есть абсолютно. И потом... В общем, не та это дамочка, чтобы ее забыть, если уж она вам влезла в печенки. Меня она высосала дочиста, и не в одном отношении. Деньги и душу, к примеру. Я бы ее убил... кабы не Анатоль.

А кто это? - спросил я.

Анатоль? А палач. Который тут при гильотине. Так вы, стало, все же не из полиции. Нет? Ну, это, я полагаю, ваше дело. Но, правда, она меня с ума свела. Я, знаете, встретился с ней в Остенде, где-то, наверное, дайте подумать, - году в двадцать седьмом, ей тогда было лет двадцать, да что, и двадцати-то не было. Я знал, что она любовница еще там одного и все такое прочее, но мне было наплевать. Жизнь она себе как представляла? - коктейли, плотный ужин часа, этак, в четыре утра и танцы, шимми или как его там называют, ну, и еще таскаться по борделям, - мода такая была у парижских пижонов, - и покупать дорогие платья, и закатывать скандалы в отелях, когда примерещится, что горничная у ней сперла какую-то мелочь, которую она потом находила в ванной... Ну, и прочее в этом роде - да вы ее в любом дешевом романе найдете, это же тип, тип! Еще она, бывало, выдумает себе какую ни на есть редкую хворь и едет на курорт, непременно чтоб поизвестней и...

Постойте-ка, - сказал я. - Это для меня важно. В двадцать девятом году она была в Блауберге, одна?

Точно, но это уж в самом конце нашего брака. Мы тогда жили в Париже, потом скоро разошлись, и я год проработал в Лионе, на фабрике. Я, видите ли, разорился.

Вы хотите сказать, что она встретила в Блауберге какого-то мужчину?

Нет, это я не знаю. Понимаете, я не думаю, чтобы она и впрямь так далеко заходила, обманывая меня, то есть не по-настоящему, не на всю катушку, - по крайности, я старался так думать, потому что мужчины-то вокруг нее вечно вертелись, а она, вроде, была не против, чтобы они ее целовали, но начни я об этом задумываться, я бы спятил. Как-то, помню...

Простите, - снова перебил его я, - вы совершенно уверены, что никогда не слыхали про ее английского друга?

Английского? Вы, вроде, про немецкого говорили. Нет, не знаю. Сдается, был в двадцать восьмом году в Сен-Максиме молодой американец, тот чуть в обморок не падал каждый раз, как Нинка с ним танцевала, - и, что же, могли быть и англичане, в Остенде и где угодно, - да меня, по правде сказать, национальность ее ухажеров никогда особенно не занимала.