Ну, в данный момент - да, - ответил я.
Я вижу, видел, вы читали английскую джорнал, - сказал он, указав пальцем, потом поспешно стянул желтовато-коричневую перчатку и указал еще раз (похоже, ему кто-то сказал, что тыкать перчаточным пальцем невежливо). Я что-то пробормотал и отвел глаза: я не любитель вагонной болтовни, а в ту минуту был и вовсе к ней не расположен. Он проследил мой взгляд. Низкое солнце зажгло множество окон огромного здания, которое неторопливо кружилось, открывая одну за другой громады своих дымоходов, пока поезд прощелкивал мимо.
Это "Фламбаум и Рот", - сказал человечек, - большая фабрикация, фабрика. Бумага.
Наступила недолгая пауза. Затем он поскреб крупный, отсвечивающий нос и наклонился ко мне.
Я бывал, - произнес он, - Лондон, Манчестер, Шеффилд, Ньюкастль, - он посмотрел на палец, оставшийся несосчитанным.
Да, - сказал он. - Игрушечное дело. Перед войной. И я играл в небольшой футбол, - прибавил он, заметив, возможно, что я гляжу на неровное поле с двумя голами, удрученно стоявшими по краям, - один лишился перекладины.
Он сожмурился; усики встопорщились.
Знаете, как-то раз, - сказал он и зашелся в беззвучном смехе, знаете, как-то раз я пускаю, пустил мячик из "аут" прямо в гол.
О, - вяло сказал я, - и попали?
Ветер попал. Это была робинзоннада!
Что?
Робинзоннада - восторженный фокус. Да... А вы далеко ли едете? осведомился он вкрадчивым, сверхвежливым тоном.
Ну, - сказал я, - дальше Страсбурга на этом поезде не уедешь, не так ли?
Нет, я иметь, имею в виду вообще. Вы путешествуете?
Я отвечал утвердительно.
Во что? - спросил он, чуть вбок наклоняя голову.
Да, пожалуй, что в прошлое, - ответил я.
Он кивнул, как если бы понял. Затем, снова склонившись ко мне, тронул меня за колено и сказал:
Я теперь продаю козу, - знаете, - козаные мячики, пусть другие играют. Старый! Силы нет! Еще намордники, всякие такие штуки.
Он опять легко потрепал меня по колену.
- Но раньше, сказал он, - прошлый год, четыре прошлых года, я был в полиции, - нет-нет, не сразу, не совсем... В штатском. Вы понимаете?
Я взглянул на него с внезапным интересом.
Погодите-ка, - сказал я, - а ведь вы мне подали мысль...
Да, - сказал он, - если вы ищете помощь, помочи, хорошую козу, cigaretteйtui, совет, боксовые перчатки...
Пятое и, возможно, первое, - сказал я.
Он взял котелок, лежавший рядом на сидении, аккуратно его надел (адамово яблоко заходило вверх-вниз) и затем, сияя улыбкой, резко его приподнял, приветствуя меня.
Меня зовут Зильберманн, - сказал он и протянул руку. Я пожал ее и также назвался.
Да, но это не английское, - вскричал он, хлопнув себя по колену, - это русское! Гаврит парусски? Я знал несколько разных слов... Постойте! Да! Куколка - мелкая кукла.
С минуту он молчал. Я все вертел в голове идею, которую он мне подал. Может, обратиться в частное сыскное агентство? А сам этот человечек, не будет ли он полезен?
Реба! - вскрикнул он. - Это другое. Фиш, так? и... Брат, милли брат дорогой бруддер.
Мне пришло в голову, - сказал я, - что, может быть, если я расскажу вам о безвыходном положении, в котором я...
Ну и все, - сказал он, вздохнув. - Я говорю (вновь пошел пересчет пальцев) литовский, немецкий, английский, французский (и снова остался большой палец). Русский забыл! Сразу! Целиком!
Вы не могли бы... - начал я.
Все, - сказал он. - Козаные ремешки, кошелки, записные книги, советы.
Советы, - сказал я. - Понимаете, я пытаюсь найти человека... русскую даму, которой никогда не видел и не знаю даже по имени. Я знаю только, что она какое-то время жила в Блауберге, в одном отеле.
А, хорошее место, - сказал господин Зильберманн, очень хорошее, - и в знак глубокого одобрения приспустил уголки губ. - Хорошая вода, прогулки, казино. Вы хотите, чтобы я сделал - что?
Ну, - сказал я, - мне бы хотелось сначала узнать, что вообще следует делать в подобных случаях.
Лучше всего оставить ее в покое, - быстро сказал господин Зильберманн.
Тут он прянул головою вперед, и кусты у него на лбу шевельнулись.
Забудьте ее, - сказал он. - Бросьте из головы. Это опасно и неполезно. - Он что-то смахнул с моего колена, кивнул и снова откинулся назад.
Это вас пусть не заботит, - сказал я. - Вопрос в том "как", а не "зачем".
Всякое "как" имеет свое "зачем", - сказал господин Зильберманн. - Вы найти, нашли ее фигуру, ее картину, теперь хотите найти ее саму сами? Это не любовь. Пфа! Поверхность!
Да нет, - воскликнул я, - ничего похожего. Я и малейшего представления не имею, как она выглядит. Но понимаете, мой покойный брат любил ее, и я хочу услышать ее рассказ о нем. В сущности, все очень просто.
Печально! - сказал господин Зильберманн и покачал головой.
Я хочу написать о нем книгу, - продолжал я, - и мне интересна каждая подробность его жизни.
От чего он болел? - хрипло спросил господи Зильберманн.
Сердце, - сказал я.
Сердце - это плохо. Слишком много предупреждений, много... генеральных... генеральных...
Генеральных репетиций смерти. Да.
Да. И старый?
Тридцать шесть. Он писал книги, под фамилией своей матери. Найт. Себастьян Найт.
Напишите сюда, - сказал господин Зильберманн, вручая мне необычайно красивую записную книжку с вложенным в нее восхитительным серебристым карандашом. Со звуком "тр-р-р-рк" он аккуратно вырвал страничку, спрятал ее в карман и снова вручил мне книжку.
Вам нравится, нет? - спросил он с встревоженной улыбкой. - Вы позволите, маленький презент?
Право, - сказал я, - вы так добры...
Ничего, ничего, - произнес он, всплескивая руками. Так, что вы хотите?
Я хочу, - ответил я, - получить полный список людей, которые останавливались в отеле "Бомон" в июне 1929 года. Еще мне понадобятся кое-какие частности - кто они, по крайности женщины. Мне нужны их адреса. Нужна уверенность, что под иностранной фамилией не скрыта русская женщина. Потом я выберу наиболее вероятную или вероятных и...
И постараетесь с ними связаться, - кивая, сказал господин Зильберманн. - Хорошо! Очень хорошо! Я имел, имею всех этих господ из отелей вот тут (он показал мне ладонь), и все будет просто. Ваш адрес, попрошу.
Он извлек еще одну записную книжку, на этот раз изрядно потрепанную, исписанные листки которой осыпались, словно осенние листья. Я добавил, что не двинусь из Страсбурга, не повидавши его.
Пятница, - сказал он. - Шесть, пунктуально.
Затем удивительный человечек откинулся на сиденье, скрестил руки и закрыл глаза, как если бы достигнутое соглашение каким-то образом поставило точку в нашей беседе. Муха старательно изучала его лысое чело, но он не шелохнулся. Спал он до самого Страсбурга. Там мы простились.
Послушайте, - сказал я, - вы должны назвать мне ваш гонорар... Я хочу сказать, что готов заплатить вам сколько вы сочтете нужным... А может быть, вы хотите получить что-то вперед...
Вы мне пришлете книгу, - сказал он, поднимая толстый пальчик. - И оплатите вероятные растраты, - прибавил он шепотом. - Опрределенно!
14
Вот так и достался мне список в сорок два имени, между которыми странно милым и затерянным показалось имя Себастьяна (S. Knight, 36 Oak Park Gardens, London, SW). Отчасти поразило меня (приятно) и то, что в нем содержались также все адреса, выставленные супротив имен: Зильберманн торопливо пояснил, что в Блауберге часто умирают. Из сорока одного неизвестного тридцать семь "не приводили к вопросу", как выразился маленький человечек. Трое из них (незамужние женщины), точно, носили русские имена, но из этих две были немки, а третья эльзаска: они часто останавливались в отеле. Была еще дама загадочная, Вера Разин; Зильберманн, однако ж, знал наверное, что она француженка; что, собственно говоря, она балерина и любовница страсбургского банкира. Еще имелась престарелая польская пара, ее мы опустили без колебаний. Остаток этой "неподвопросной" группы (тридцать один человек) составляли двадцать солидных мужчин; из них лишь восьмеро были женаты или, во всяком случае, привезли с собой жен (Эмму, Хильдегард, Полину и проч.), и Зильберманн божился, что это все дамы немолодые, почтенные и в высшей степени нерусские.