Любить друг друга издали, безнадежно, безответно, не рассчитывая на взаимность, никогда не принадлежать друг другу, целомудренно мечтать о недоступных прелестях, о невозможных поцелуях, о ласках, угасших на изгладившемся из памяти мертвом челе, — ах, какое это, должно быть, чудное, ничем не омраченное счастье! Все остальное — мерзость и тлен. По неужели жизнь столь отвратительна, что лишь в такой несбыточной, невозможной любви к недосягаемому образу заключается единственная по-настоящему высокая и чистая радость, даруемая небом людям неверующим, которых отпугивает извечная человеческая пошлость?

ГЛАВА XIV

От посещения Гиацинты у него остались беспокойство и страх перед плотью, которая держит душу на поводке и сопротивляется ее попыткам вырваться на свободу. Плоть решительно не позволяет отодвинуть себя на задний план, она не дает человеку исполнить ни один из тех священных обетов, которые приносят, посвящая свою жизнь духовному служению, ведь тогда ей бы пришлось умолкнуть. При воспоминании о мерзостях плотской любви Дюрталь в первый раз, наверное, понял забытый ныне смысл слова «целомудрие» и поразился его извечному благородству и глубине.

Как человек, хвативший накануне лишнего, клянется не брать больше в рот спиртного, так и Дюрталь мечтал о чистых привязанностях, не оскверненных плотским влечением.

Он как раз размышлял об этом, когда пришел Дез Эрми.

Они побеседовали о превратностях любви. Дюрталь был так вял и в то же время резок в суждениях, что Дез Эрми удивленно воскликнул:

— Видно, вчера, дружище, ты предавался приятным излишествам?

Решив не сознаваться, Дюрталь покачал головой.

— Он выше человеческих слабостей! Скажите пожалуйста! — воскликнул язвительно Дез Эрми. — Любовь безнадежная, платоническая прекрасна, вот только человеческая природа требует своего. Целомудрие без религиозной идеи не оправдывает себя, если только не угасли чувства, но это уже чисто медицинский вопрос — половое бессилие, которое хоть и с горем пополам, но излечивается. Вообще же вся земная жизнь свидетельствует в пользу того акта, который ты осуждаешь. Символично, что сердце, которое считается благородной частью человеческого тела, и пенис, его, так сказать, презренная часть, одинаковы по форме, да и как иначе: всякая привязанность сердца кончается обращением к похожему на него органу. Изобретая, человек поневоле лишь имитирует совокупление… Взгляни, как ходят поршни в цилиндрах — ни дать ни взять чугунные Джульетты совокупляются со стальными Ромео. Человек снует туда-сюда, совсем как машины. Тут закон, и с ним надо считаться, если ты не импотент и не святой. А ты, я думаю, ни тот ни другой. Если же по непонятным причинам ты все же решил обречь себя на воздержание, следуй рекомендациям оккультиста шестнадцатого века Пиперно из Неаполя. По его утверждению, кто поест вербены, не способен соединяться с женщиной в течение недели. Так что купи себе мешок сего чудодейственного растения и жуй себе на здоровье, глядишь, и впрямь через несколько лет тебя причислят к лику святых…

Дюрталь засмеялся:

— Все же одно средство есть: не ложиться в постель с той, кого любишь, а для душевного спокойствия посещать, если уж совсем невмоготу, тех, кого не любишь. Так удалось бы в некоторой степени предупредить возможное отвращение.

— Нет. Тогда бы все вообразили, что плотские наслаждения, какие доставляет любимая женщина, — нечто из ряда вон выходящее, а это опасно! И потом, любимые женщины не столь сообразительны и скромны, чтобы оценить, как мудр подобный эгоизм, а ведь это эгоизм, согласись! Но знаешь, надевай-ка ботинки. Скоро шесть, а жаркое мамаши Каре ждать не будет.

Когда они пришли, мясо уже лежало на блюде, на горке овощей. Каре, откинувшись в глубоком кресле, читал молитвенник.

— Что нового? — спросил он, закрывая книгу.

— Да ничего, политика нас не интересует, а назойливое восхваление генерала Буланже ^{58} всем нам, полагаю, осточертело, да и газетные статьи еще бестолковей и ничтожней, чем обычно. Осторожно, обожжешься! — предупредил Дез Эрми Дюрталя, который поднес ко рту ложку с супом.

— Бульон получился наваристый, с блестками, только что с огня! Кстати, о новостях, вы говорите, нет ничего важного? А процесс над этим нечестивым аббатом Будом, что вскоре состоится в Авейронском суде? После попытки отравить кюре вином причастия он перепробовал все беззаконные действия — изнасилование, развращение малолетних, подлоги, хитроумные кражи, лихоимство, а кончил тем, что осложнил людям путь к спасению, присвоив себе дароносицу, потир и другие культовые предметы из церковного реликвария. По-моему, недурно!

Каре возвел глаза к небу.

— Если его осудят, в Париже станет одним священником больше, — усмехнулся Дез Эрми.

— Почему?

— Да потому что всех священнослужителей, оплошавших в провинции или не поладивших с местным церковным начальством, присылают сюда. Тут, в толпе, они не так бросаются в глаза. Их причисляют к так называемым викарным священникам.

— А кто это такие?

— Это священники, прикрепленные к какому-нибудь приходу. Ты ведь знаешь, что, кроме настоятеля, его заместителей, викариев — штатного духовенства, — в каждой церкви есть дополнительные или внештатные священники, их и называют викарными. На них возлагается вся черная работа: они служат заутреню, когда все еще снят, пли вечерню, когда все переваривают обед, они встают по ночам, дабы бездомные нищие могли причаститься Святых Даров, совершают всенощные бдения над телами богатых прихожан, при погребении простужаются на сквозняке в притворах храма, получают солнечные удары на кладбищах, это их заваливает снегом и заливает дождем над могилами. Они выполняют тяжелые и неприятные обязанности, за пять-десять франков замещая своих более состоятельных коллег, которым прискучила их работа. Как правило, они в опале. Чтобы от них отделаться, их приписывают к какой-нибудь церкви и следят за ними до тех пор, пока не отрешат от служения или не лишат сана. Кроме того, провинциальные приходы отсылают в Париж священников, которые по тем или иным причинам впали в немилость.

— Но что же тогда делают викарии и другие штатные священники, если они взваливают свою работу на других?

— Они делают что полегче, выполняют те обязанности, которые не требуют ни самопожертвования, ни дополнительных усилий, — исповедуют состоятельных прихожан, ведут уроки катехизиса с невинной детворой, произносят прочувствованные проповеди, играют главную роль в богослужебных церемониях, которые обставляют с театральной пышностью, дабы привлечь верующих. В Париже все духовенство, за исключением викарного, можно разделить на два разряда. К первому относятся ведущие светский образ жизни обеспеченные священники, их назначают в церкви — Святой Магдалины, Святого Роха, — где прихожане побогаче, их обхаживают, приглашают обедать, они проводят жизнь в гостиных и врачуют души тех, кто утопает в кружевах. Священники из другого разряда — в большинстве своем исправные чиновники, которые не имеют ни образования, ни средств, необходимых, чтобы вращаться в кругу праздных бездельников; живут они обычно особняком, посещают лишь дома мелких буржуа, где отводят душу за картами, играя по маленькой, а за десертом отпуская сальные шутки и изрекая банальности.

— Вы сгущаете краски. Дез Эрми, — возразил Каре. — Думается, я тоже знаю духовенство. Даже здесь, в Париже, это славные люди, которые в целом исполняют свой долг. Их бесчестит и оплевывает сброд, погрязший в пороках и грехах. Священники же вроде аббата Буда или каноника Докра, слава богу, составляют исключение. А за пределами Парижа, в провинциальных городишках, среди духовенства встречаются настоящие святые!

— Священники-сатанисты и впрямь относительно редки, а распутство духовенства и пороки епископов явно раздувает продажная пресса, но я-то их упрекаю в другом. Беда не в том, что они игроки или распутники, меня выводят из себя их безразличие, вялость, глупость, посредственность. Они совершают грех против Святого Духа, единственный, которого не прощает милосердный Господь.