Теперь, когда он спит, призраки принимают более отчетливые очертания. Похотливого переплетения ветвей, спаривания лесных существ, расползающихся трещин, зияющего зева лесной чащи больше не видать. Прекращается жалобный плач листвы, под порывами ветра в сером небе рассасываются белые гнойники облаков — и в глубокой тишине движутся пред взором спящего маршала инкубы и суккубы.

Изрубленные им тела, пепел которых он велел высыпать в ров с водой, воскресают, норовя вцепиться своему мучителю в половые органы. Жиль вырывается, но, поскользнувшись в луже крови, опускается на четвереньки и, словно волк, ползет к распятию, с воем пытаясь укусить Христа за ноги.

Внезапно в его душе свершается переворот. Жиль вздрагивает, на него обращено сведенное судорогой лицо Христа. Жиль молит о прощении, плачет, рыдает и, когда, обессилев, лишь тихо постанывает, с ужасом слышит вдруг в своем собственном голосе плач детей, которые просят их пожалеть и зовут своих матерей…

Все еще во власти грез, Дюрталь захлопнул тетрадь и пожал плечами: жалкими показались ему его душевные муки из-за женщины, которая грешила, как, впрочем, и он, столь пошло и мелко.

ГЛАВА XII

«Для визита, который может показаться Шантелуву странным — ведь я уже несколько месяцев у него не был, — предлог найти нетрудно, — думал Дюрталь, направляясь на улицу Баньо. — Если даже он сегодня дома, что маловероятно — зачем ей было тогда назначать свидание? — сошлюсь на его подагру, о которой рассказывал Дез Эрми, и скажу, что пришел, мол, узнать, как он себя чувствует».

Подойдя к дому Шантелува, Дюрталь поднялся по старой, очень широкой лестнице с железными перилами и ступеньками, выложенными красной плиткой и окаймленными деревом. Освещалась лестница старинными рефлекторными лампами, увенчанными чем-то вроде зеленых жестяных шлемов.

Старый дом пропах могильной сыростью и в то же время источал церковный аромат, создавая атмосферу некоторой торжественности и уюта, которой лишены современные здания, сделанные как будто из папье-маше. Казалось, тут невозможно шокирующее соседство людей, несовместимых по природе, какое бывает в новых домах, где содержанки живут рядом с добропорядочными семействами. Дом Дюрталю нравился, и он решил, что в такой отмеченной дыханием времени обстановке Гиацинта будет еще желанней.

На втором этаже он позвонил. Горничная длинным коридором провела его в гостиную. Дюрталь про себя отметил, что со времени его последнего визита ничего не изменилось — все та же просторная высокая комната с большими окнами, камин и на нем — бронзовая копия статуи Жанны д’Арк работы Фремье ^{54} между двумя лампами из японского фарфора, накрытыми стеклянными колпаками. Дюрталь узнавал рояль, стол, заваленный альбомами, тахту и кресла в стиле Людовика XV с обивкой из пестрой ткани. Перед каждым окном стояло по чахлой пальме в синей китайской вазе, из-под которой торчали ножки — подделка под черное дерево. На стенах — картины на религиозные сюжеты и тут же портрет молодого Шантелува в три четверти, положившего руку на стопку своих трудов. Лишь древняя русская икона в окладе черненого серебра да резное распятие семнадцатого века работы Богара де Нанси в старинной золоченой деревянной раме, немного скрашивали банальную обстановку мещанского дома, обитатели которого причащаются на Страстной неделе и принимают у себя священников и дам-благотворительниц. В камине пылал огонь. Комнату освещала висевшая под потолком лампа с широким розовым кружевным абажуром.

— Ох уж эти мне пропахшие ладаном клерикальные гнездышки! — проворчал Дюрталь, но тут дверь отворилась.

Вошла госпожа Шантелув в облегающем пеньюаре из белого мольтона. Источая аромат итальянских духов, она пожала Дюрталю руку и села напротив. Из-под пеньюара выглянули синие шелковые чулки и маленькие лакированные туфли в сетку.

Поговорили о погоде. Посетовав на зиму, которая никак не кончается, Гиацинта пожаловалась, что, несмотря на раскаленные печки, все время дрожит от холода, и дала потрогать руки — действительно ледяные. Потом она обратила внимание на то, как он бледен, и осведомилась о его здоровье.

— Да вы никак, мой друг, загрустили.

— Как же мне не грустить, — слегка рисуясь, отозвался Дюрталь.

Немного помолчав, Гиацинта вздохнула:

— Вчера я убедилась в вашей страсти, но зачем же все сводить к плотской связи?

Дюрталь лишь досадливо махнул рукой.

— Странный вы какой-то, — продолжала Гиацинта, — сегодня я перечитала одну из ваших книг и наткнулась на фразу: «Хороши только те женщины, которыми не обладал». Неужели вы и в самом деле так считаете?

— Все не так просто, я ведь тогда не любил.

Недоверчиво качнув головой, она сказала:

— Подождите, я должна предупредить мужа о вашем приходе.

Дюрталь ничего не ответил, а про себя подумал, какую все-таки роль отвела ему эта чета.

Гиацинта вернулась с мужем. Шантелув был в домашнем халате и с ручкой, небрежно зажатой в зубах. Вынув ее, он заверил Дюрталя, что уже поправился, пожаловался на непосильную работу, этот тяжкий крест, который вынужден на себе тащить.

— Мне следовало бы отказаться от званых обедов и приемов, сам я уже нигде не бываю — с утра до вечера прикован к письменному столу.

Дюрталь поинтересовался, над чем он работает; оказалось, над целой серией книг о святых — ничего особенного, пойдет без подписи, их заказал для продажи за рубежом издательский дом де Тур.

— Нет, вы только представьте, — со смехом воскликнула Гиацинта, — все эти святые, о которых он пишет, на поверку оказались ужасными неряхами.

Дюрталь недоуменно взглянул на Шантелува, и тот, засмеявшись в свою очередь, пояснил:

— Все верно. Темы мне определили заранее, и такое впечатление, что издателю хочется увидеть, как я буду воспевать грязь. Мне достались блаженные, в большинстве своем на редкость нечистоплотные: святой Лабр, паразиты и зловоние которого отвращали даже обитателей хлева; святая Кунегунда, из смирения не следившая за своим телом; святая Опортуна, которая принципиально не пользовались водой, лишь орошала себя слезами; святая Сильвия, никогда не умывавшаяся; святая Радегунда ^{55}  — она ни разу в жизни не меняла власяницу и спала на куче золы; и множество других, чьи головы с нечесаными волосами мне надо будет окружить золотым нимбом.

— Это еще что! — подхватил Дюрталь. — Прочтите житие святой Марии Алакок. ^{56} Умерщвляя плоть, она подбирала ртом испражнения одной больной и высасывала гной из пальца на ноге у калеки.

— Знаю, эти гадости, по правде сказать, меня не умиляют, скорее внушают отвращение.

— Мне больше по душе священномученик Лука, — усмехнулась госпожа Шантелув. — У него было такое прозрачное тело, что он видел грязь у себя на сердце. Ну что же, такую грязь мы, по крайней мере, в силах вынести. — И, помолчав, добавила: — Из-за этой вопиющей нечистоплотности я и невзлюбила монастыри и Средневековье.

— Извини, дорогая, но ты неправа, — возразил муж. — Люди в Средневековье поддерживали свое тело в чистоте и прилежно посещали бани. В Париже, например, бани были на каждом шагу, банщики ходили по улицам и оповещали жителей, что вода нагрелась. Антисанитария стала во Франции нормой лишь с эпохи Возрождения. Подумать только, очаровательная королева Марго умащивала заморскими благовониями свое покрытое жиром, как дно сковородки, тело… А Генрих IV, который похвалялся тем, что хотя от его ног разит, зато подмышки ароматные…

— А нельзя ли без этих подробностей, друг мой? — попросила Гиацинта.

Пока Шантелув разглагольствовал, Дюрталь внимательно его разглядывал. Толстенький, низкорослый, краснощекий, с большим животом, который он с трудом обхватывал руками, и длинными сзади, сильно напомаженными волосами, аккуратно зачесанными на висках. В уши он клал розовую вату, тщательно брился и напоминал благочестивого, но любящего кутнуть нотариуса. Однако с его постным елейным видом плохо вязался живой лукавый взгляд, выдававший продувного дельца и интригана, который за ласковой обходительностью прячет готовность совершить дурной поступок.