Итак, мы вновь встречаемся с ним в Тиффожском замке, склоненным над ретортами. С этого момента и начинается та бесконечная череда преступлений, связанных с магией и замешанных на жестоком садизме, которые я хочу описать.

— Но это вовсе не объясняет, — прервал его Дез Эрми, — как из человека благочестивого он вдруг превратился в отъявленного сатаниста, из мирного ученого — в растлителя малолетних, хладнокровного убийцу невинных младенцев.

— Я же тебе сказал, документов, которые связали бы эту столь странно распадающуюся надвое жизнь, не существует. Но на основании сказанного ты можешь, я думаю, распутать множество нитей. Если не возражаешь, остановимся на этом подробнее. Я уже отмечал, что Жиль де Рэ стал настоящим мистиком. Он оказался свидетелем самых удивительных событий, какие когда-либо демонстрировала история. Знакомство с Жанной д’Арк конечно же усилило его порыв к Богу, а от мистической экзальтации до сатанинской бездны — всего один шаг. В метафизике крайности сходятся. Он извратил страстную святость молитв, и к этой кощунственной инверсии его подтолкнула толпа священников-святотатцев, алхимиков и заклинателей демонов, окружавшая маршала в Тиффоже.

— Получается, что злодеяния Жиля предопределила Орлеанская Дева?

— Да, в какой-то степени, если принять во внимание, что она разожгла пыл в человеке без дна, ни в чем не знавшем удержу, готовом на все: и на подвиг святости, и на бездну преступления. И потом, никакой переходной стадии не было. Сразу после смерти Жанны он попал в руки колдунов, которые были самыми отъявленными негодяями и в то же время людьми прозорливыми и просвещенными. Они наведывались к нему в Тиффож — великолепные латинисты, остроумные собеседники, знатоки забытых законов, хранители древних герметических тайн. Жилю они, конечно, были ближе, чем Дюнуа и Ла Гиры. В пятнадцатом столетии все эти чародеи, которых биографы в один голос пытаются представить — на мой взгляд, совершенно напрасно — вульгарными паразитами и прожженными мошенниками, были, по сути, аристократами духа. В эпоху невежества и смут им не нашлось места в Церкви, где они согласились бы, разумеется, лишь на роль кардинала или Папы, и потому им не оставалось ничего иного, как укрыться у такого могущественного сеньора, как Жиль де Рэ, единственного в ту пору умного и образованного суверена, способного их понять.

Итак, с одной стороны — врожденная склонность к мистицизму, а с другой — ежедневное общение с учеными адептами сатанизма. Надвигающаяся бедность, которую, как ему кажется, только дьявол властен предотвратить, и неудержимая, безумная тяга к запретному знанию — все это объясняет, почему постепенно, по мере того как крепнут его связи с алхимиками и колдунами, Жиль де Рэ погружается в оккультизм, который толкает его на самые невероятные преступления.

Впрочем, убийствами детей, к которым Жиль де Рэ обратился не сразу — он стал насиловать и умерщвлять мальчиков лишь после того, как алхимические эксперименты не дали результатов, — наш герой не особо выделялся среди аристократов своего времени. Он превосходит их лишь блеском разврата и обилием жертв. Это чистейшая правда — почитай Мишле, и сам увидишь, что в ту пору сильные мира сего были страшнее зверей. Ты найдешь там некоего сира де Жиака, который, отравив свою жену, сажает ее на лошадь, и пускает кобылу во весь опор… Другой — имя я запамятовал — хватает своего отца, тащит босого по снегу, а потом преспокойно бросает его в подземную темницу, где тот в течение нескольких дней умирает медленной смертью от холода и голода. А сколько там таких! Я тщетно искал каких-либо упоминаний о злодеяниях, совершенных маршалом в военное время, и ничего не обнаружил, разве что многочисленные казни, свидетельствующие, кстати, о том, что наш герой питал явное пристрастие к виселице: он любил вздергивать на ней еретиков-французов, захваченных в рядах англичан или в городах, не слишком преданных королю. Пристрастие к этому роду казни обнаруживается у него позже, в замке Тиффож.

В заключение ко всем этим причинам присовокуплю чудовищную гордыню, гордыню, которая побуждает его заявить на процессе: «Я родился под звездой избранных — никто и никогда не осмелится совершить то, что совершил я». Безусловно, маркиз де Сад рядом с ним не более чем робкий обыватель и жалкий выдумщик.

— Как странно, бездна преисподней всегда разверзается на вершинах святости, — задумчиво заметил Дез Эрми. — Две крайности, два полюса, две бездны — одна ведет в небо, другая — в ад… Отвращение к бессилию, ненависть к посредственности — наверное, самые снисходительные слова, которые можно отнести к сатанизму.

— Возможно, так оно и есть. Гордиться тем, что в преступлениях достиг той высоты, какой святые достигают в добродетелях, — в этом весь Жиль де Рэ!

— Все равно тема эта непростая.

— Разумеется. Сатана в Средние века был страшен — тому свидетельством множество документов.

— А в наш век? — Дез Эрми встал.

— В наш?

— Да, да, именно в наш век сатанизм, связанный тайными нитями со Средневековьем, свирепствует, как никогда.

— Послушай, ты что, хочешь сказать, что сегодня кто-то призывает дьявола и служит черные мессы?

— Совершенно верно.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Поразительно. Да понимаешь ли ты, старина, как бы мне это помогло в работе, окажись я свидетелем подобных церемоний. Нет, кроме шуток, ты действительно веришь, что в наши дни существуют сатанинские секты? У тебя есть доказательства?

— Есть, но сейчас я спешу, потолкуем об этом в другой раз. Хотя бы завтра вечером у Каре, ведь мы, как ты помнишь, ужинаем у него. Я за тобой зайду. До свиданья, ты же пока обдумай хорошенько свои слова о чернокнижниках: «Им не нашлось места в Церкви, в лоне которой они согласились бы, разумеется, лишь на роль кардинала или Папы» — и поразмысли о том, как отвратительно современное духовенство, пожалуй, наиболее повинное в пышном цветении сатанизма наших дней, ведь без священника-святотатца черная месса не достигает своей полноты.

— Но чего, скажи на милость, добиваются эти священники?

— Всего, — сухо бросил Дез Эрми.

— Ну что же, Жиль де Рэ в свое время тоже испрашивал в подписанном кровью договоре с дьяволом «Знания, Власти, Богатства» — словом, всего того, чего спокон веку так алчно жаждет человечество.

ГЛАВА V

— Скорее входите и грейтесь, — сказала госпожа Каре и, увидев, что Дюрталь вынимает из кармана завернутые в бумагу бутылки, а Дез Эрми выкладывает на стол перевязанные веревкой свертки, воскликнула: — Ах, господа, когда-нибудь мы с вами поссоримся, ну зачем вы так тратитесь!..

— Не лишайте нас этого удовольствия, мадам Каре. А где ваш муж?

— Наверху. С самого утра такой сердитый!

— Холод сегодня ужасный, — заметил Дюрталь. — В такую погоду башня, наверное, не самое приятное место.

— Да он не о себе беспокоится — о колоколах. Вы раздевайтесь.

Гости сняли пальто и подошли к печке.

— У нас не жарко, — вздохнула госпожа Каре. — Чтобы согреть это помещение, нужно, знаете ли, топить день и ночь не переставая.

— Купите переносную печь.

— Нет, только не это. Мы задохнемся.

— В любом случае это было бы неудобно, — вмешался Дез Эрми, — ведь здесь нет дымохода. Правда, если надставить трубу и протянуть ее до окна… Кстати, о таких вот приспособлениях… Ты не находишь, Дюрталь, что эти уродливые железные колена символизируют всю нашу утилитарную эпоху? Сам посуди, в этом изобретении целиком проявился инженер, которого оскорбляет любая вещь, если она не ужасна или не отвратительна на вид. Он как бы говорит нам: хотите жить в тепле, что ж, я вам это устрою, но и только, ничто не должно радовать ваш взор — не будет уютного потрескивания дров, не будет живого и ласкового огня. Одна польза и ничего, кроме пользы, а все эти прекрасные огненные цветы, расцветающие на пламенеющих углях, не более чем игра воображения.