— Пока обычной, — ответил я. — Но скоро куплю импортную, электрическую.
— А деньги где возьмешь?
— Гонорар… — загадочно ответил я.
— Что?! — Он разинул рот точь-в-точь как Тошко Придурок из нашего класса. — Гонорар? За что? Откуда?
— Секрет.
В эту минуту вошла мама. Принесла лекарства. При виде Кики лицо у нее стало очень таинственным.
— Кирилл, — сказала мама, — мне нужно поговорить с тобой об одном очень важном деле. Пойдем!
Увела его в соседнюю комнату, но, хотя они говорили шепотом, я все прекрасно слышал.
Мама.Разузнай, пожалуйста, где он был, где он напился?
Кики.Провести расследование? Как Шерлок Холмс?
Мама.Мне безразлично, как кто. Мне важно, чтобы ты все разузнал. А ты это умеешь.
Кики.Хорошо. Но прежде мне нужно кое-что узнать от вас. Что делал Энчо на прошлой неделе в Софии?
Мама.Видишь ли, этого я тебе сказать не могу. Это наша семейная тайна.
Кики.Почему Энчо не ходит больше к Черному Компьютеру?
Мама.Ты что, хочешь выведать все наши секреты?
Кики.Но вы же просите меня провести расследование!
Мама.Нет уж, Кики, не суй носа, куда не просят! Лучше скажи, что вам задали на дом, и принимайся за расследование, но только не здесь.
Кики.А где?
— Ты детектив, а не я! — сердито бросила Лорелея.
И оба они как ни в чем не бывало опять вошли ко мне. Кики сказал, что задано на дом, незаметно вздохнул и ушел, не попрощавшись.
8. Мои сны и различные сведения о Джульетте
Так прошло довольно много дней, не помню точно сколько. Я валялся и спал, спал и валялся, ел вареную телятину, пил морковный сок, глотал витамины и микстуры, Лорелея читала мне вслух об Орфее, но уже не заставляла вышагивать с энциклопедиями на голове, только уши по-прежнему залепляла пластырем. Иногда она исподволь выспрашивала, где я был в тот роковой день, что пил и с кем подрался, но я свято хранил тайну. Совершенно не хотелось топить Бобби Гитариста и уж тем более этого воображалу ковбоя, который, правда, разбил мне губу и сломал зуб, но мы-то разгромили его квартиру, разбили стереоустановку, зеркало, люстру… Может пронюхать милиция, а кроме того, его папаша, Большая Шишка, скоро должен вернуться из заграничной командировки, и тогда его сынку не поздоровится за то, что устраивает в доме попойки и танцульки. Пусть я бесхарактерный плазмодий, но я все-таки не доносчик.
Все эти десять дней я каждые десять минут смотрелся в зеркало, которое прятал под подушкой, проверял, не пробивается ли наконец на щеках щетина, но, кроме заплатки из пластыря, на лице ничего не было, только легонький пушок под носом, а это вовсе не признак мужественности — у Северины Доминор под носом точно такой же пушок.
Телефон за это время звонил довольно часто. Я понимал, что звонят мне, потому что мама и папа отвечали: «Он болен, лежит» — и тому подобное. Думаю даже, что звонил и Черный Компьютер, не зря же Лорелея швыряла трубку, и мне это было жутко неприятно.
Я понятия не имел, насколько продвинулась работа над Машиной, и по ночам во сне видел Черного Компьютера. Он был высокий и тонкий, как телебашня, то и дело глотал таблетки и грозил мне пальцем за то, что я его забыл. Я просыпался в слезах и давал себе слово, что на следующий же день пойду в Берлогу, а не шел, потому что не мог подняться с постели. К тому же я рохля, слюнтяй… Только и умею, что валяться да нюни разводить…
Много всякого я видел во сне — наш ансамбль, например. Видел его на сцене, я стою вместе со всеми, перед нами — Северина Доминор в цветастом платье и парусиновых тапочках, она дирижирует, все поют, один я не в силах открыть рот, пытаюсь выдавить из себя какую-нибудь ноту, но из горла вырывается только хрип. Я просыпался с колотящимся сердцем и снова принимался жалобно скулить.
Снился мне и помидор. Он летел на меня из космоса, как настоящая комета, разламывал мне череп, проникал в мозг, а Милена угрожающе скалила зубы и кричала: «Никакой пощады предателям!» А я тщетно пытался счистить с рубахи липкий помидорный сок…
Но чаще всего снились мне пробы на роль Орфея. Я стоял перед отборочной комиссией, вокруг сто тысяч Орфеев прислушиваются к моим ответам и, если ответ неправильный, свистят оглушительней, чем сто тысяч заводских гудков, и от этого язык у меня застывает, как быстросхватывающийся бетон марки 350. А когда комиссия просила изобразить, как я спускаюсь в подземное царство за Эвридикой и я начинал декламировать «На крыльях любви я тут воспарил…» — все сто тысяч Орфеев хихикали и кривлялись, как мартышки, а Черноусый строго произносил: «Это не из «Орфея», а из «Ромео и Джульетты», а нам Ромео не требуется. Уходи и больше не показывайся нам на глаза! И комсомола тебе тоже не видать!»
Я уходил, все вокруг орали, одна только Росица всхлипывала от жалости ко мне, и тогда я просыпался в холодном поту с твердым намерением никогда ни на какие кинопробы не являться.
Признаюсь вам и еще кое в чем, хоть мне и жутко стыдно: за все эти дни я ни разу не вспомнил о Квочке Мэри. Хорошо, что я оставил ей хлеба и миску с водой, так что она не отдала богу душу.
Наступил день, когда Лорелея догадалась, что у меня уже больше ничего не болит. Она сунула мне в руки гитару, велела разучивать аккорды и ушла. И как раз тогда почтальон принес заказное письмо. Оно было от дедушки Энчо. Мне лично. Вот что он писал:
Энчо, внучек, здравствуй!
Получил твое письмецо и, честно говоря, многого не могу взять в толк. Ты не приедешь нынешним летом в деревню, ушел из хора, собрался в киноартисты и даже из-за какого-то закона сохранения энергии забросил Машину. Я то только выдумал этот закон, будь он неладен! Но даже если и впрямь такой существует, тате нужда, внучек, и закон ломит. Я еще: закон — он ведь вроде паутины, муха в ней запутается, а оса разорвет. Так что будь не мухой, а осой, разорви этот дурацкий закон и принимайся снова за ваш Вечный двигатель, так и передай от меня твоему другу Черному Компьютеру.
А насчет того, что ты станешь киноартистом, и не придумаю, что тебе сказать. Киноартистом быть — оно, конечно, дело хорошее, да не у всякого к нему есть способность. На днях смотрели в клубе картину про Георгия Димитрова. Артист, который Димитрова играл, был вылитый Димитров: что усы, что волосы, что голос, что фигура — все как у взаправдашнего и нате он тогда в Лейпциге разнес в пух и прах тех бандитов-нацистов. Вот таким артистом быть — это да. Но ты еще мал для такого дела. Приналяг-ка лучше на уроки да на Машину. И постарайся все же погостить у меня, хоть недельки две-три. У нас тут все созрело-поспело, черешни навалом, клубники тоже, арбузы, дыни растут не по дням, а по часам, тебя дожидаются. И кукуруза нынешний год уродится на славу, а поросятки мои вымахали ростом с буйвола.
Есть для тебя новость: я тут мастерю из старого мотоцикла мини-трактор — знаешь, их еще карманными называют — и к нему небольшой прицеп. Так что не придется нам больше перетаскивать арбузы и кукурузу в мешках, будем возить на тракторе. Хорошо бы ты приехал пораньше да подсобил мне наладить этот трактор как требуется.
На этом кончаю. Пиши мне о своих делах и, главное, про Машину.
Целую тебя. Остаюсь твой дедушка Энчо Маринов.
Я прочитал письмо раз, другой, а в третий даже слезу пустил: почему я сейчас не в деревне? Помог бы дедушке с мини-трактором, поел бы досыта клубники!.. Но долго размышлять над этим мне не пришлось, потому что вернулась Лорелея, и не одна, а с Фальстафом. Он вошел брюхом вперед, как борец сверхтяжелого веса, и забасил:
— Нет, мой мальчик, так нельзя! Артист в рабочее время не позволяет себе болеть. Артист, даже умирая, выходит на сцену. Умирает он только по ходу действия или когда опустится занавес.
Лорелея пожелала нам приятно поработать и снова ушла по каким-то неотложным делам. Фальстаф тут же отправился на кухню и принес оттуда бутылку пива и большой кусок копченой колбасы.