Дорогой Герхард!
С добровольной явкой на военную службу я бы не спешил. Ты должен, насколько это еще возможно по времени, помогать матери вести хозяйство, чтобы она не привлекала к этому посторонних людей. Не надо бояться того, что ты опоздаешь попасть на военную службу, на вас еще хватит побед. Если это возможно, начни изучать русский язык. У вас ведь есть в деревне пленные. Разговаривай с ними. Русский язык не такой уж и трудный, лишь алфавит там другой.
Когда я приеду в отпуск, то женюсь на Эрике, надеюсь, это произойдет в первые месяцы нового года. Было бы здорово, если бы ты в день нашей свадьбы исполнил что-нибудь. Если тебе ничего не придет в голову, спроси у учителя Коссака, который знает множество песенок и стихов. Но это должно быть что-нибудь веселое.
Плохое настроение. На Востоке все полыхает, немецкие войска отступают. Мы вынуждены повторно идти той же самой дорогой, по которой шли осенью и в распутицу. Только в этот раз мы идем по снегу и в обратном направлении.
Мы оборудуем блиндажи, которые рассредоточены по огородам. Свыше половины домов сожжены, некоторые жители убежали в леса, другие сгрудились в еще уцелевших хатах. Наш штаб занял единственный прочный дом, там же располагаются канцелярия и медпункт.
По вечерам мы ходим в деревню играть в карты. Часть солдат рассаживается у караульного помещения и слушает «Белградского часового» [37] до тех пор, пока там не проиграют сигнал «Отбой» и не прозвучит песня «Лили Марлен». Когда мы начинаем подпевать, русские выходят из своих домов и слушают. «Лили Марлен» им тоже знакома.
Вчера раздавали первые зимние шерстяные вещи, собранные на родине. Мне достался свитер ручной вязки, и надо же, что я еще обнаружил? Там была записка от некой Хельги Штюрценберг. К сожалению, отсутствовал адрес, иначе я написал бы этой женщине благодарственное письмо. Боюсь только, что из шерстяного свитера Хельги Штюрценбург скоро полезут вши. Сейчас, в зимнюю пору, этот кошмар несколько уменьшился, русские вши тоже не любят холодов. Но как только мы подсаживаемся к огню, то они тотчас же дают знать о себе.
Мы идем вдоль поля, на котором стоят занесенные снегом скирды с овсом, собранные прошлым летом. Что с ними будет весною? Кто станет сеять и убирать урожай?
Сейчас середина января, но я уже ощущаю, что дни становятся длиннее. К началу трехдневного поста погода должна поменяться. С нетерпением жду, какой она будет на сретенье.
В горящей России
Дорогая Ильза!
Я сплю на полу, потому что иначе меня заедят клопы. Какой-то ужас с этими насекомыми. Здесь все завшивлено и полно клопов, то есть картина такая, какой мы никогда не видели в Германии. Если мы когда-нибудь приедем в отпуск, то жены сразу же засунут своих мужей в ванну вместо того, чтобы их обнять. Возможно, они вдобавок еще и скажут: «Катись к черту, российский пришелец!» Я радуюсь, правда, тому, что в огнях пожарищ, которые мы видим на каждом шагу, сгорают также вши и клопы.
В промороженной России
Дорогая Ильза!
Как раз сейчас по шоссе движется огромный поток, но, к сожалению, в обратную сторону. Между нами и русскими создалась большая ничейная зона, все селения сожжены. Небо по ночам мерцает багровыми отблесками. Какая ужасная война!
Мы сидим в теплом помещении, а снаружи мимо нас едут или идут целые колонны. Лица у солдат замотаны тряпками, лишь у самых глаз оставлена узкая щелочка. Часть бойцов хромает, потому что обморожены ноги. Немецкие солдаты никогда не забудут эту зиму в России.
Вчера мы проходили через деревню, где солдаты повесили на дереве женщину. Говорят, что она вела подрывную пропаганду против немцев. С такими субъектами не церемонятся. Чаще видно мужчин, повешенных на деревьях, но в этот раз впервые среди них оказалась и женщина. В общем-то, было странное чувство, но, в конечном итоге, мы посмеялись над этим.
Висевшая на дереве женщина, над которой Вальтер Пуш мог даже посмеяться, в дневнике моего отца не упоминается. Также как нейтральная полоса с горящими деревнями и преследующими немцев сибиряками. Может быть, он не обратил внимания на эти случаи или стыдился марать ими бумагу?
На географической карте, висящей на стене, ширится бедствие той зимы. Появляются новые названия: Вязьма и Брянск. Местность между Смоленском и Москвой больше уже не предстает белым пятном, она покрыта разноцветными брызгами: преимущественно красными, как кровь, и черными, как зола. Мой отец побывал в Бородино и написал учителю Коссаку: мы находимся там, где уже однажды гостил Наполеон.
На пути отступления их никто не приветствовал, стоя у домов. Не было буйства цветов, в садах не созревали вишни и сливы, колосящиеся нивы не сопровождали их марш, кругом был один лишь снег, снег и снег…
В моем саду прекрасное лето, но мыслями я погружаюсь в русский снег. На высокой ели, растущей у обочины дороги, гнездятся голуби. Их «гу-гу-гу» я слышу постоянно днем и ночью. По утрам я вынуждена закрывать окно, потому что воркование голубей мешает мне спать.
Письмо, которое я написала Фрицу Цайдлеру, вернулось обратно. Адресат неизвестен. То есть не будет новых фотографий солдат на фоне снега, а также застывших на морозе лошадей. Его больше нет в живых, этого Цайдлера. Его снимки и негативы кто-то выкинул в мусорное ведро, убирая квартиру после его смерти. «Вчерашний снег» — так можно было бы это назвать. Большинства из тех, кто шел тогда сквозь русскую зиму, больше уже нет на свете. Те, кому удалось пережить войну, плен и послевоенные бедствия, умерли от дряхлости. То, о чем они думали, ушло вместе с ними, прежде чем закончился ужасный век, который был их веком. Только что началось новое столетие, которое приносит новые кошмары. Как много ужасного произошло всего лишь за три года этого нового столетия! Вегенер говорит, что 21-й век переплюнет по своей лютости обе мировые войны. Так что пусть уж лучше я останусь с войной моего отца, представляя себе его мир в черных, белых и красных красках. Имеется достаточно большое количество фотоснимков, дневников, писем и воспоминаний того времени, утверждает Вегенер. Тысячи людей положили на бумагу то, что оставило волнующий след в их жизни в тот страшный отрезок истории. Но сегодня никто уже больше не хочет этого знать, потому что все заняты своими собственными бедами.
В воскресенье вернется со своей войны мой мальчик. Разумеется, я ему ничего об этом не скажу, он далек от восприятия подлинных военных бедствий. Ральф приедет оттуда, где поддерживается мир.
Я вытираю пыль в его комнате и ставлю в вазу букет гладиолусов. Во время уборки натыкаюсь на книги, названия которых приводят меня в ужас: «В ущельях Балкан», «От Багдада до Стамбула», «Сквозь дикий Курдистан». Я заберу их в свой «Военный музей», где также буду протирать их от пыли. Там уже находятся книги Карла Мая, [38]соседствуя с письмами Вальтера Пуша и дневником вестфальца.
Я уже пережила Рождество и Новый год в России, теперь вступаю в весну. Мне интересно, какая она, эта русская весна. Надеюсь, что отец опишет мне ее. Во всяком случае, именно весной 1942 года должна была зародиться моя жизнь. Вегенер сообщает мне по телефону такую цифру: в Германии живут около двух миллионов людей, родившихся в войну, которые никогда не видели своих отцов. После зачатия своих детей будущие отцы отправлялись на фронт и погибали смертью героев. Два миллиона вопросов. Я спрашиваю Вегенера, откуда он взял эти цифры? Приблизительный подсчет, говорит он. Родившихся в войну детей он сопоставил с общим количеством солдат за вычетом погибших… Но все это приблизительно.