А Вася не робеет, нет для него страхов. Он, как пловец, не имеющий понятия ни о мелях, ни о подводных камнях, ни об ужасных ураганах, наводящих страх на моряков, носится по неведомым ему волнам житейского моря. Он только заботится, как бы ему не упасть или не натолкнуться на что-нибудь. Если при ходьбе он задевал за что-нибудь плечом и слегка стукался обо что-нибудь головой, то всегда сильно вздрагивал, и на побледневшем лице его выражался испуг — не страх, а именно испуг, обыкновенно испытываемый чувствительными натурами при всякой неожиданности.
— Батя! Растолкуй мне, что такое огонь? — спрашивает Вася в другой раз. — Я брал его в руку — в руке ничего не оставалось, а все-таки руке было больно. Отчего же больно-то, когда тут ничего нет? А?
— Огонь жжет, оттого и больно! — объяснил старик.
— Не возьму я в толк… — шептал юноша.
Сны были для Васи лишь повторением действительности. То грезилось ему, что он сидит и растирает табак, то будто прядет, и нитка у него тянется без конца, а веретено тихо жужжит под пальцами; то будто он идет об руку с батей по какой-то ровной, гладкой дороге, ни за что не запинаясь, ни за что не задевая, идут они все в гору, все выше, выше, дышится так легко, свободно, так хорошо. То снилось ему, что он с батей сидит в лесу и батя рассказывает ему всякие истории о людях, о зверях, о птицах и рыбах, то грезилось ему, что он с батей звонит на колокольне и словно носится по-над землей вместе с птицами…
Слепые жили в своей сторожке, как в монастыре или в пустыне. Редко доходили до них житейские новости и слухи, а все же-таки доходили порой.
— Что это они все ссорятся и злятся друг на дружку? — говорил Вася. — Неужто им тесно жить стало?
— Всякий о себе думает, дитятко! — возражал старик. — Каждому охота лучше… Вот и перебивают друг у дружки все, что попадется…
А разве иначе никак нельзя? — спрашивает юноша. Так уж, говорят, свет устроен…
Худо, ежели правду так… — бормотал про себя Вася. Осенью в Боровом бывала ярмарка. Она длилась три дня и называлась Покровскою, потому что продолжалась с 1 до 4 октября. В это время в Боровое приезжали купцы из города, крестьяне приводили на продажу скот — лошадей, коров, наезжали цыгане, торговцы с красным товаром и со всякими сластями. Деревенская площадь захлебывалась народом, даже по погосту бродили толпы. В эти дни шум и крики с утра до ночи раздавались в Боровом. Иногда завязывались ссоры, и ссоры доходили до рукопашных схваток.
— Господи! — в волнении восклицал тогда Вася. — И из-за чего они дерутся? Что им надо?
— Да разве без драки можно! — возражал старик.
— Разве же нельзя погулять смирнехонько?
— Что же за праздник без драки…
Вася недоумевал… Болезненное выражение появлялось тогда на его сжатых губах. Когда до него доносились крики пьяных и неистовые ругательства, он вдруг бледнел и начинал тяжело дышать…
— Ох, дураки, дураки! — с сердцем бормотал старик.
— Батя! Жаль мне их… вот как жаль! Сказать не могу… — тихим, дрожащим голосом шептал юноша. — Что это они делают? Зачем они этак?
Он тяжело вздыхал и низко клонил голову.
Ярмарка, праздники, гулянья всегда сильно расстраивали его. В ту пору он плохо спал ночи, часто просыпался и будил старика…
— Батя! А, батя! — испуганно взывал он. — Ты ничего не слыхал? Как будто кого-то бьют, кто-то стонет… или это мне так почудилось!
Иногда ему грезились эти крики во сне, а иногда слышались наяву… В ту пору и ветер, завывающий по погосту и глухо гудевший колоколами, и лай собак, и шум деревьев заставляли Васю вздрагивать и напряженно прислушиваться к тому, что происходит за стенами их безмолвной, тихой сторожки.
XI
Мало на свете братьев, которые любили бы друг друга так крепко, как наши братаны-неразлучники. Старший покровительствовал младшему, служил ему руководителем; младший зато всячески старался услужить ему.
— Батя! Отдохни… Я один поработаю! — говорил Вася. — Ложись! Я постель тебе поправлю…
И Вася излаживал сено, чтобы старику было ловчее лежать.
— Ой, родной ты мой! — с сердечным умилением шамкал старик. — Я уж не знаю, как бы я без тебя и жить-то стал…
— Нет, батя! — возражал юноша. — Ты-то прожил бы без меня, а вот я-то пропал бы один!
— Не хотелось бы мне оставлять тебя… — продолжал старик. — А придется оставить! Ты еще — парень молодой, а я уж стар; тебе еще долго жить надо, а мой конец — не за горами. Охо-хо!
— Хорошо бы мне с тобой вместе умереть! — задумчиво промолвил юноша.
Слепые не раз разговаривали об этом, но старик обыкновенно кончал все одним и тем же:
— Нет, дитятко! Ты моложе… ты переживешь меня. — И затем в виде утешения добавлял: — Ну, свет не без добрых людей! Не покинут темного человека…
— А все-таки я один буду! — повторял юноша грустно. — Кто со мной разговаривать станет, да и о чем говорить со мной? Знаешь, батя, мне иной раз кажется, что мы с тобой только вдвоем на свете живем…
Да и вправду! — соглашался старик. — Все люди сами по себе, а мы двое — сами по себе. Мы промеж людей ровно отрезанные ломти…
Да. Именно они чувствовали себя в мире отрезанными ломтями и поэтому-то так крепко прижимались друг к другу. Они не могли принимать прямого, деятельного участия в горях и радостях своих ближних, хотя в душе и радовались чужой радости и печалились чужому горю… Старик знакомил юношу заочно с землей, с людьми, и со всем вообще, что окружало его. Вася не уставал слушать, иногда и сам расспрашивал кое о чем. Рябок любил рассказывать о своей прошлой жизни и сам для себя находил в этом удовольствие. Старик рассказывал, как он женился, как у него родились дети, как они умерли, как, наконец, он схоронил жену и остался бобылем…
— Все прошло! — говорил он. — Вся жизнь — точно сон… Между братанами не существовало тайн. Каждою мыслью, каждым чувством делились они друг с другом. У них все было общее. Двадцать лет изжили они вместе, под одною кровлей, и все это время жили душа в душу. Один из них за это время рос и становился юношей, другой — старился и дряхлел. Они привыкли друг к другу так, как только могут привыкать люди. Иногда, даже проснувшись ночью, Вася окликал старика:
— Батя! Ты тут?
— Здесь я, здесь, дитятко! Спи, голубчик, Господь с тобою! — спросонок успокаивал его старик.
Юноша искал руку старика и, прикорнув головой к его плечу, засыпал спокойно и тихо, как дитя, как птенчик под крылом матери, вполне уверенный в своей безопасности.
Если, бывало, старик занемогал, юноша просто сам не свой, ходит, мечется по каморке, то сядет у старика в ногах, то начнет гладить его по голове, по лицу, то вдруг крепко прижмется губами к его морщинистой щеке и скорбно и глубоко вздыхает.
— Батя! Да что же это? — с беспокойством спрашивает он старика, а у самого голос так и дрожит, как в лихорадке, и весь он страшно волнуется. — Что с тобой? А? Тебе больно? Батя, голубчик, скажи: что для тебя сделать? Вымолви только!
— Ничего, родной мой! Пройдет, ужо поотлежусь… — успокаивал его старик. — Простудился, видно, маленько, как вчера на колокольню лазил. Не кручинься, живо поправлюсь… Ведь уж без болезни не проживешь!
— Батя, батя! — волновался юноша, ломая руки и в отчаянии низко свешивая на грудь старика свою белокурую голову. — Ведь ты не умрешь, не умрешь? Да?
— Нет, голубчик, не умру… почто! — говорил тот. — Не такая у меня болезнь! Вот завтра ужо к утру и встану, как ни в чем не бывало!
В это время Вася не ел, не спал, не знал покоя ни днем, ни ночью — и страдал не меньше самого больного. Зато же как и радовался он, когда старик выздоравливал.
— Ну, вот и отлично! — приговаривал Вася, ласково гладя его по плечу. — Ай, да батя! какой ты хороший…
Вася прихварывал редко, но во время его болезни старик так же ухаживал за ним, как за любимым сыном, так же беспокоился, не спал ночи, плакал над своим детищем и сам едва держался на ногах от тревоги и усталости. Слепые даже были не в состоянии представить себе, что они могли обойтись один без другого. Это было для них решительно немыслимо, невозможно… Жили-были на свете сиамские близнецы, два сросшихся человека, которые думали и чувствовали заодно, заодно болели, заодно радовались и печалились. Наши слепые были своего рода сиамские близнецы — близнецы не в физическом, но в нравственном смысле. Души их сблизились, сроднились… Они не могли быть счастливы и довольны друг без друга, они не могли жить вдали один от другого… Люди, довольные, счастливые, избалованные жизнью, люди, у которых было много друзей и много всяких радостей, даже не поймут, как была велика и сильна любовь этих несчастных слепых друг ко другу. О людях, живущих дружно, говорят: «Они живут душа в душу!» Эти слова всего более шли к нашим слепым, к братанам-неразлучникам. Они не видели, но чувствовали друг друга… Они по инстинкту угадывали, когда один из них беспокоился о чем-нибудь или чувствовал себя неловко, нуждался в чем-нибудь. Они иногда задумывались об одном и том же, желали одного и того же. Так, например, не раз они сталкивались у печки с дровами. И тот и другой в одно и то же время задумывал топить печь, и, чтобы не беспокоить сожителя, каждый из них, не говоря ни слова, хотел сам потихоньку затопить печку.