Стармех не был уверен, имеется ли здесь поэзия, но признал, что производственная картина точна. Шарутин заверил Потемкина, что с поэзией тоже все в порядке, пусть сомнения на этот счет не тревожат механослужбу. Миша попросил, чтобы штурман подарил ему и то стихотворение, какое читал, когда они шли на воскресник. Шарутин помнил и воскресник, и женщин, с которыми тогда трудились!

— Как же, Катенька и та, постарше, имя забыл, но женщина красивая! — воскликнул он с воодушевлением. — Хочешь поднести мой стих? И, конечно, старшей, я ведь видел, что ты на вечере в клубе, чуть увидел ее, вмиг изменил Кате. А как ее зовут?

— Анна Игнатьевна Анпилогова.

— Анна Игнатьевна? Тю, да это не соседка ли Тимофея? Помнишь, у кого жил Сережа Шмыгов?

— Она самая, — ответил Миша, краснея.

На листке, где было наклеено стихотворение «Меридианы по курсу множатся», Шарутин размашисто начертал: «Анне Игнатьевне, соседке безвременно погибшего стармеха Сергея Шмыгова от горестно его оплакивающего друга и автора стиха. Павел Шарутин».

— Бери! — Он отдал Мише листки с обоими стихотворениями. — И сразу неси по адресу!

Чтобы не давать повод к насмешкам, Миша еще повозился с клеем и бумагой, а когда Шарутин предложил отдохнуть и подкрепиться, убежал с судна.

Время шло к вечеру, морозная погода, державшаяся три дня, сменилась оттепелью, снег чавкал под ногами, по мостовым струились ручьи. С неба сыпалась смесь дождя и града — что-то мокрое и колючее. У огромной руины на Кировской Миша остановился. В окне Тимофея было темно. Окна, выходившие на балкон, где росла березка, светились. Миша поднялся наверх, постучал. Дверь отперла сама Анна Игнатьевна. Она в испуге отступила, увидев Мишу. Он вошел в комнату, протянул руку. Анна Игнатьевна еле пожала ее.

— Даже сесть не приглашаете, — упрекнул он. — И смотрите, как на мертвеца. Между прочим, я был за бортом, но выкарабкался.

Она пододвинула стул. Он сел.

— Что вы живы, я знала от Тимофея. Я рада, что вы вернулись здоровым.

В комнате был беспорядок переезда — увязанные тюки, выставленные наружу чемоданы.

— Где ваша дочь? Что-то ни разу ее не видел.

— Она ночует у подруги, пока я управляюсь с переездом.

— Могу помочь.

— Спасибо. Я заказала грузовое такси.

Он помолчал. Она ждала объяснений, он заговорил:

— Две есть причины, почему пришел. Первая небольшая. Наш штурман Шарутин стихи пишет. Настоящий поэт.

— Я читала подборку в «Маяке» из его нового сборника. Мне очень понравилось.

— Один стих Павел просил передать вам.

Она взяла листок, прочла надпись, с грустью сказала:

— Так жаль Сергея Севастьяновича! Такой удивительный был человек. Поблагодарите от меня Шарутина за стихи.

Они помолчали. У Миши стеснилось дыхание. Его тревога передалась ей. Она заметно побледнела. Он сказал вдруг охрипшим голосом:

— Теперь вторая причина. Большая! Сказать, что ли?

— Скажите, конечно.

— Хочу жениться на вас! — выпалил он. Она покраснела, потом опять побледнела.

— Давно надумали?

— В океане. Думал о вас каждый день. И понял, что выхода нет — надо жениться.

Она нехорошо улыбнулась — надменной, злой улыбкой.

— Хотите покрыть грех загсовским благословением? Напрасная затея. Не было греха! Ничего не было! — Она подошла к нему, ожесточенно прокричала: — Ничего не было! Уходите!

Он поднялся, недоумевающий. Она отошла и села, отвернув лицо.

— Анна Игнатьевна, давайте же поговорим, — попросил он. — Надо же выяснить отношения…

Она положила локти на стол, обхватила лицо ладонями.

— Что еще выяснять?

Он опять заговорил о встрече у памятника. Любовь его началась с той минуты. Он помнит ее грустное лицо, там, вероятно, похоронен близкий человек, наверно, муж. Она прервала его:

— Не было у меня мужа, я одинокая женщина. А похоронен там мой друг. Я ни разу при жизни не поцеловала его, а после смерти поняла, что одного его любила. Вот такая скучная история. Что вас интересует еще?

Он сказал с обидой:

— Одно интересует — почему вы меня ненавидите? Она покачала головой. В глазах у нее стояли слезы.

— Нет, Миша, ненависти! Все гораздо, гораздо сложнее!

— Расскажите, что за сложности.

— Хорошо, расскажу, хотя не уверена, что станет просто. Вот вы тогда обиделись, что я вас прогнала, думали даже, что чем-то не угодили. А я любовалась вами, когда вы заснули, такой вы были красивый и такой непозволительно для меня молодой. И думала, что совсем вы не мой, украла я вас из какого-то чужого счастья в свое маленькое счастьице. Это трудно объяснить! Есть свое счастье, хоть его и не всегда достигаешь, а есть не твое, и его нужно урвать, трястись над ним, ибо оно краденое, его могут отобрать.

— Десять лет разницы — вот что вас останавливает!

— Да, и это, но не это главное. Будь вы на тридцать лет старше или больной, никому не нужный… Нет, вы поймите, Миша! Дело не в замужестве. Своего счастья нет, а ворованного не надо. Сестрой, другом могла бы вам быть, но не женой и не любовницей. Вы меня облагодетельствовать собираетесь, а я благодетелей не терплю.

Все, что она говорила, чудовищно противоречило тому, что он думал в море о ней и о себе. Разговор у обоих шел об одном и том же, но как бы на разных языках. Она не понимала, с чем он пришел, он не мог понять, чего ей надо от него. И хоть не произошло того, чего он больше всего страшился — она не считала его распутником, добившимся легкой связи, обманщиком, задурившем голову льстивыми словечками, легче ему от того не стало. Наоборот, стало тяжелее, ибо стало темней. Он с отчаянием чувствовал, что не сумел объясниться, что надо было найти какие-то другие слова, не обычные, не повседневные, но таких необыкновенных слов, единственно верных и убеждающих, он не имел, а все остальные, что он мог сказать, уже не годились. Она таким, у всех людей одинаковым словам все равно не поверила бы.

Он встал. Она, замолчав, тоже поднялась. Она вдруг сильно побледнела. И по тому, как изменилось ее лицо, он какой-то как бы посторонней и смутной, пришедшей как бы издалека мыслью, понял, что ее что-то испугало в нем самом. Думать о том, что это такое, он не мог. Ничто не имело значения в сравнении с тем, что чистосердечное его признание не нашло отклика, какого он ожидал. Он молча повернулся и пошел к двери. Она схватила его за руку.

— Постой! Что с тобой? Что ты надумал?

Он вырвал руку и, ничего не ответив, вышел из комнаты.

7

На улице моросило, дуло с моря. Нежданно нагрянувшая оттепель все усиливалась. Миша вышел к реке. Земляную набережную недавно начали одевать в бетон, на берег навезли блоков. Миша привалился спиной к груде цементных плит. Он все возвращался мыслью к разговору с Анной Игнатьевной. Его все сильней одолевали недоумение и печаль. Как получилось, что она не разобралась, с какой чистой душой он пришел? Почему она не поверила ему?

По темной набережной нетвердо двигался человек. Миша издали узнал Тимофея. Меньше всего сейчас надо было встречать Тимофея! Мише захотелось сделать что-нибудь такое, чтобы Тимофею стало больно: все странности Анны Игнатьевны находили объяснение в этом человеке, что бы он сам не твердил о себе и о ней. Миша неприязненно следил за медленно приближающимся Тимофеем. Тимофей остановился.

— Миша, ты? И один? Или ждешь кого?

— Жду, пока ты уйдешь. Набрался, так вались спать.

— Точно, выпил, — виновато сказал Тимофей. — Сорок дней сегодня, как погиб Сережка… Такой же человек был, такой человек! А ты…. Миша!.. Я же для тебя — все, жизни не пожалею, прикажи! Все знают, как их спасали, себя не щадили, спасали, а Сережку — судьба не вышла, не сумели… Самый ты мне теперь дорогой, Миша! Это я тебе — как на духу!

Он присел рядом с Мишей. В голосе Тимофея прорывались слезы, он всхлипнул. Миша сказал, силясь сохранить неприязнь, которая стала таять от слов Тимофея:

— Не на духу, а на дождю! Погодка не для признаний. И не для прогулок. Снова повторяю — иди-ка спать!