Ольга Степановна сделала знак Алексею, чтобы он уходил. Он медленно повернулся, медленно пошел к двери, там остановился. Ольга Степановна жестом снова велела уйти. Он тихо удалился, постоял минуту в парадном. Снаружи вбежала Мария. Он показал рукой на дверь.

— Лиза в сознании? Кто с ней? Я взяла чемоданчик с лекарствами.

Он глухо ответил:

— С ней Ольга. Елизавета Ивановна молчит, а Оля плачет около нее. Оля попросила меня уйти.

Тогда и Мария заплакала. Она обняла мужа, опустила голову на его плечо, вся тряслась от рыданий. Алексей, молча сжав губы, подтолкнул жену к незапертой двери. Еще никогда ему не хотелось так самому заплакать. И он всей болью души ощущал, что слезы, какие лились у Марии и Ольги, были сейчас единственным утешением, в каком нуждалась жена Доброхотова.

2

Несколько траулеров, закончив рейсовый срок, возвращались в порт, среди них «Бирюза». Карнович в последний раз сдал на «Тунец» улов, получил от Березова последние наставления, принял радиограмму из «Океанрыбы» с благодарностью за спасенье команды «Ладоги» и налегке «побежал» из Атлантики в Северное море. Экипажу не терпелось поскорее прийти домой. Но беспокойный капитан помнил, как им повезло в Северном море, когда осенью шли на промысел, и все поглядывал на эхолот: неутешительный прогноз промразведки подтверждался, «большая сельдь» в этом году в здешних водах не шла, но ловить удачу можно было и там, где не развертывали регулярного промысла.

И когда в какое-то промозглое утро эхолот показал, что траулер проходит над сельдяной стаей, Карнович заволновался. Экипаж поддержал капитана, ради верной добычи стоит задержаться денек-другой. Чтобы не было придирки, Карнович известил о задержке «Океанрыбу». С берега радировали приказ сдать добычу свежьем на «холодную» базу «Онега», та шла на промысел, встреча с ней могла состояться у выхода из Северного моря в открытый океан.

— Великолепно! — воскликнул обрадованный капитан, когда радист подал радиограмму из «Океанрыбы». — Возьмем подарок Нептуна, тут же сдадим под расписочку и снова побежим налегке.

По прибору, сельдяной косяк был размеров внушительных, Карнович выметал столь же внушительный порядок — почти полторы сотни сетей. Но то ли в последний час рыба ушла на глубину, то ли стая рассредоточилась, но улов получили много меньше первого.

— Пятнадцать тонн! Не фарт, конечно, но и не рядовая пахота в море! — утешал капитана Шарутин, а Краснов высказался, что на перевыполнение рейсового задания и эта добавка скажется.

Встреча с «Онегой» состоялась в указанном месте и в указанное время. «Бирюза» пришла раньше обусловленного срока и легла в дрейф, поджидая приближающуюся базу: Карнович не простил бы себе и малого опоздания и надолго поссорился бы с Шарутиным, если бы тот хоть немного ошибся при расчете курса.

Перегрузка улова на базу должна была занять несколько часов. Она уже подходила к концу, когда произошло несчастье. Кузьма поскользнулся на палубе, траулер в этот миг качнуло — Кузьма ударился головой о планшир и не сумел сам подняться. Краснов распорядился немедленно доставить пострадавшего в медпункт базы. Степан и Миша помогли Кузьме подняться на базу, провели в медпункт, уложили на койку. Два врача склонились над Кузьмой.

В приемную вбежал Карнович. К нему подошел один из врачей.

— Серьезной опасности нет, капитан. Но удар сильный. Лучшее средство — дня три-четыре спокойно вылежать в постели. Большая тряска и толчки могут ухудшить состояние раненого.

Карнович чуть не в отчаянии развел руками.

— Вы знаете прогноз синоптиков? Ожидается ветер баллов на восемь, а нам до Светломорска дня четыре пути. Такая будет тряска!

Из операционной вышел второй врач.

— Больного надо оставить на базе. У нас качка слабей, и при нужде всегда окажем срочную помощь. Он пойдет с нами на промысел, по дороге полностью поправится и там пересядет на любой траулер, возвращающийся в порт. Задержка выйдет против вашей на неделю, не больше.

— Надо еще, чтобы Куржак согласился на такую задержку.

— Он сам предложил это.

Карнович со Степаном и Мишей вошли в палату. Кузьма лежал с перевязанной головой. Он подтвердил, что согласился остаться на базе на время поправки. Карнович пожелал матросу счастливого выздоровления и сказал Степану:

— Боцман, даю вам минуту на прощание. Ваше место сейчас на палубе «Бирюзы».

Карнович ушел, Степан торопливо попрощался с другом и удалился за капитаном. Кузьма сделал Мише знак, чтобы тот задержался.

— Мои, конечно, прибегут к тебе узнать, что да как со мной…

— Я сам пойду к ним, — поспешно сказал Миша.

— Это все равно — они ли к тебе, ты ли к ним. Главное — не расписывай происшествия. Через неделю буду здоров. Не хочу нагнетать беспокойства.

— Неделю, пока ты не вернешься, они побеспокоятся, как бы я ни уверял, что все в порядке.

Кузьма, лежа на спине, сосредоточенно смотрел куда-то вверх.

— Ну, неделю или другое время… Какое это имеет значение?

— Не понимаю тебя. — Миша с удивлением смотрел на товарища. — Говоришь так, словно самому безразлично, когда возвратишься домой.

Кузьма хмуро сказал:

— Не знаю… Может, и так. Чего радостного на берегу?

— Ты всегда признавался, что об одном думаешь в рейсе — скорей бы домой.

Кузьма ответил не сразу.

— Море надоедает, точно. А берег огорчает. Что сильней? Когда одно сильней, а когда — другое.

— У тебя сейчас упадок сил, Кузя. Выздоравливай скорей! Кузьма протянул руку.

— Топай, Миша. До встречи.

«Бирюза», закончив сдачу улова, отвалила от борта «Онеги». Предсказанный штормовой ветер еще не приблизился, но густо повалил снег.

Море катилось вслед траулеру черными валами, вырывавшимися из снегового тумана. «Бирюза» на максимальной скорости уходила от ветра, но к вечеру он ее нагнал. В эту ночь Мише казалось, что чья-то недобрая рука непрерывно его будит — то толкнет в плечо, то потащит за ноги, то рывком перевернет с одного бока на другой. Колун, третий сосед по кубрику, часто приподнимался и охал.

— Погода — самая неприятная, — пожаловался он, когда прозвучал сигнал выходить наверх. — Не буря, но и отдохнуть не думай в такую болтанку.

Плохая погода не мешала Колуну в дневные часы сидеть на своем обычном месте на горке дели, под рубкой, и чинить прохудившиеся сети. Миша помогал ему, но вяло: пропало прежнее старание. Мишу волновала мысль о встрече с теми, кто остался на приближавшемся берегу. Все, о чем он старался забыть в течение стодневного рейса в океане, все, о чем просто не было времени размышлять во время авралов, вахт и подвахт, все это, полузабытое, отстраненное от насущных дел и дум, — вдруг ожило, возобновилось, овладело мыслями. И прошлое виделось сейчас иным, чем оно в свой час переживалось. Три с лишним месяца труда в океане, великая буря, гибель Шмыгова и Доброхотова, спасение гибнущих товарищей — каждое событие оставило след в душе, душа не могла сохраниться прежней. И Миша радовался, что новыми глазами взглянет на знакомые лица. Он мысленно разговаривал с Анной Игнатьевной. Она увидела в нем шалопая, развязного покорителя сердец, он не мог показаться ей иным. Разве брат не этими суровыми словами заклеймил его поведение? Алексей прав и неправ — прав, что увидел тогда Мишу таким, неправ, что не понял — это только внешнее, на деле все гораздо серьезней. «Я люблю Анну, я женюсь на ней, еще никто не был мне так дорог», — скажет он Алексею. И никогда теперь брат не бросит ему этого страшного слова — пошляк.

3

«Бирюза» пришла в Светломорск в середине дня. Мишу встретили отец и Юра, отпросившийся из школы для встречи дяди. За четыре месяца Юра основательно вытянулся, он был в том возрасте, когда мальчики быстро растут. А Прокофий Семенович с восторгом повторял, что Миша обветрился, поздоровел, выглядит могучим мужчиной, а не юнцом. Миша спросил, знают ли на берегу о событиях в океане. Прокофий Семенович знал обо всем.