— Выберем вожак! Зайдем под ветер и выберем! — кричал он, повторяя крик, пока не убедился, что действуют, как он советует. На «Ладоге» матросы спешно привязывали буи к вожаку. Карнович стрелял ракетами, чтоб увидеть, что они делают — слабые прожекторы «Бирюзы» так далеко не брали.

Теперь осталось самое трудное — зайти на ветер от «Ладоги», выловить брошенный в море вожак на буях и, одного за другим, вытащить уцепившихся за него людей.

Чтобы зайти под ветер к «Ладоге», пришлось отдалиться. Шарутин не отрывался от штурвала. Рядом с Карновичем, перебежавшим на наветренную сторону мостика, встал Краснов. Капитан впился глазами в костер, пылавший на палубе гибнущего траулера, во время маневрирования это был единственный ориентир. Внезапно Карнович увидел, как огонь на «Ладоге» заметался, стал уменьшаться и тускнеть, словно бы закатываясь в темноту.

— Оверкиль! — с ужасом выкрикнул Краснов.

Карнович выстрелил ракету, за ней другую. В сиянии двух опускающихся, сыплющих искры факелов он увидел, как «Ладога» кренится на правый борт, тот самый, с которого Карнович намеревался подойти к ней. И еще он увидел, как с опрокидывающего траулера в бешеное море бросаются люди…

15

Пока работали помпы, вода прибывала сравнительно медленно. Судно жило, пока билось сердце его, главный двигатель. Надо было продлить минуты жизни. Но когда помпы запрессовало густой смесью воды и соли, вода стала быстро подниматься. На траулере прозвучала шлюпочная тревога. Шмыгов отослал всех наверх, а сам остался. Костя тоже убежал, но вскоре вернулся в спасательном нагруднике.

— Вон! Вон! — заорал Шмыгов, подталкивая парня к трапу.

Трясущийся моторист вырвался. Море, увиденное в иллюминаторе, ужаснуло его. Он твердил, громко плача, что уйдет только со стармехом, около него не так страшно. Шмыгов махнул рукой, сейчас было не до растерявшегося моториста. Стармех надеялся, что удастся поддержать ход, пока приблизится «Бирюза».

И Шмыгов работал, пока и главный двигатель не встал. Потерявшее ход судно разворачивало лагом к буре, сразу увеличилась и без того сильная качка. Потом качка стала уменьшаться, зато судно затряслось каждым шпангоутом и переборкой. И оно стало крениться на правый борт. Шмыгов рванул Костю за руку и прокричал:

— За мной! По аварийному трапу!

Он проворно полез по запасному лазу на верхнюю палубу. Крен увеличивался, ботдек стоял откосом, траулер валило, он уже не раскачивался вправо и влево на волне, а всем корпусом трясся, как гибнущее живое существо. Он уже не мог выпрямиться, даже когда волна проносилась. Люди, привязывавшие вожак к буям, бросались в пенную пучину. Доброхотов со сбитой повязкой на лице, с портфелем, висевшим на запястье, показывал, куда прыгать, кричал и подталкивал колеблющихся. Невдалеке то пропадала за спинами валов, то вновь возникала сверкающая палубными люстрами «Бирюза».

Костя высунул из лаза голову и в ужасе пытался скрыться обратно, Шмыгов рванул его наверх: внутри надежды на спасение не было, последний шанс уцелеть оставался только здесь. Костя закрыл лицо руками, безвольно упал у трубы. Если раньше у моториста вызывали содрогание черные гороподобные валы, то бешеное белое море показалось еще страшнее.

К ним подскочил Доброхотов со — связкой буев. В четыре руки они быстро привязали Костю к связке и подтянули к поручням.

— Прыгай! — заревел Шмыгов и толкнул в спину моториста. Костя, даже не крикнув, провалился в белую кипящую воду, его нагнал новый рев стармеха: — Греби, греби!

Ледяная вода обожгла Костю, ноги свела судорога. Спасательный нагрудник и буи вынесли его наверх, но здесь он не смог даже взмахнуть руками. Шмыгов несколько секунд смотрел, как он мотается на волне, затем потянул капитана.

— Теперь мы! Скорей!

Доброхотов оглянулся. На ботдеке никого не оставалось. Ухватившись за последний свободный буй, оба прыгнули в воду. Сильными взмахами свободных рук они старались отплыть подальше от судна, потом Шмыгов подтолкнул капитана от траулера и повернул назад. Доброхотов крикнул, чтоб он не смел возвращаться, тонущее судно затянет в водоворот, но Шмыгов, что-то ответно прокричав, исчез в темноте. До капитана донесся только дважды повторенный вопль стармеха:

— Ко мне, Костя! Ко мне, Костя!

Доброхотов еще раз повернулся назад. И то, что он там увидел, так ужаснуло его, что он в смятении судорожно забил ногами, стремясь догнать уплывавших вперед.

А Шмыгов схватил связку буев, на которой висел потерявший сознание моторист, и вновь повернул от траулера. Отчаянно работая ногами и правой рукой, он пытался вырваться на безопасное отдаление. Вероятно, это удалось бы ему, если бы он плыл один. Шмыгов не выпустил Костю.

Одна волна за другой швыряла их обратно к судну, и после каждой волны Шмыгов вырывался в сторону на десяток метров, пока не налетела новая и не уничтожала его усилий. И последним видением стармеха Шмыгова, продолжавшего безнадежно бороться за свою и Костину жизни, был образ исполинского белого вала впереди, пронзительно засиявшего в свете молнии, и черная тень опрокидывающегося траулера, под который его и Костю несла волна.

16

Миша, еще до бури, вместе со Степаном и Кузьмой переселился на временное житье в салон. К ним присоединились остальные жильцы носовых кубриков. Кузьма потребовал картины повеселей, Колун заворчал, что картины видены и перевидены, надо бы понежить кости перед скорой тряской. Кузьма посмеялся над дрифмастером, но Краснов поддержал его. Колун аккуратно расстелился на скамье и вытянул ноги. Кузьма пригласил Мишу со Степаном забить козла. Не смущаясь недовольными взглядами Колуна, Кузьма с упоением бил домино по столу. Голос приблизившейся бури вскоре заглушил стук костяшек.

Миша, играя, удивлялся и немного завидовал. Кузьму буря не занимала — не тревожила, не пугала, даже особенно не интересовала. Буря была где-то в стороне, это была ее собственная забота, куда мчаться и каким ревом реветь, его поглощала игра. Миша старался играть повнимательней, но не мог сосредоточиться. Он не так урагана самого страшился, как того, что выдаст свой страх. Плохие погоды перештормовывались пока хорошо, но ходить в большие качки было трудно — Кузьма, с кошачьей ловкостью несущийся по качающейся палубе, посмеивался над Мишиным ковыляньем. Степан в один из штормов показал Мише, как справляться с качкой: не пружинить ногу, которую несет вверх, а припадать на нее. Походка сразу стала ровнее. Это было еще нетвердое умение, в крупную болтанку оно могло отказать.

Вскоре качка стала такой, что игру пришлось оставить. Разговоры в салоне прекратились, буря заглушала все голоса. И Мише казалось, что всех его сил отныне хватает лишь на одно то, чтобы удержаться на месте. В иллюминаторе виднелся кипящий океан, вода была словно припорошена снегом, картина была такая, что ноги противно слабели и к горлу подкатывала дурнота. Миша старался вообразить себе, что происходит на открытой нижней палубе, на ботдеке, в океане — и содрогался. И он видел, что всем скверно, даже Кузьма притих — на кого Миша ни взглядывал, на всех лицах лежала зеленоватая бледность.

А затем пришло сообщение о бедствии с каким-то судном, молчание разорвалось спорами. Степан считал, что взывала о помощи «Ладога». Дрифмастер не верил, чтоб у аккуратнейшего Доброхотова произошла авария: «Даже мы скорей, но не Доброхотов», — твердил Колун. Споры оборвало новое распоряжение капитана: готовиться к выходу для спасения терпящих бедствие. В суматохе спешного надевания штормкостюмов, спасательных нагрудников, предохранительных поясов со страховочными линями, Миша вдруг словно исчез для себя: перестал всматриваться в себя, опасаться за себя. Была только буря и гибнущие люди, и он страшился, что они погибнут до того, как подоспеет помощь. Степан стоял у задраенного выхода на правый борт, ожидая сигнала выскакивать. На Степана чуть не наваливался телом Кузьма, за Кузьмой встал Миша.