— Будет время, поговорим, Лина. Посторонние же…

— Они посторонние? — Она показала на Мишу и Степана. — Один — сосед, другой — первый твой приятель, в гости каждый день ходит. И с обоими собутыльничал! С чего вдруг стал дружков своих стесняться? Нет, ты мне отвечай на вопрос?

Пересиливая себя, он старался говорить мягко:

— Хочешь знать, где был, что делал? А какое это имеет значение? Ну, была компания, ничего особенного, посидели, поболтали, только и всего. Единственно важное: вот он я, в полный рост — живой, здоровый, ничего во мне не убыло. Хватит ссориться, Линочка. На сегодня у нас планы поважней. Пойдем тебе подарки покупать, Татьянку с головы до ног оденем в новое.

Он взял ее за руку. Она отшатнулась.

— Не трогай, у тебя руки грязные!

Потрясенный, он несколько секунд лишь молча смотрел на нее, потом сказал сразу охрипшим голосом:

— Грязные? И это при всех? Ладно, чего ты хочешь? Гавриловна поспешно вступила в разговор:

— Лина, с мужиками так не положено разговаривать.

— Он муж мне! — гневно ответила Алевтина. — И муж мой от меня ко всяким потаскухам ходит!.. И вы хотите, чтобы я это терпела? Чтоб я покорно сносила?

— Одно прошу — не дразни дурака! Кузьма резко повернулся к матери.

— И дурак еще?

— Нет, умный! — Гавриловна, мигом стала на сторону невестки. — Так себя держишь, что не нарадоваться! Глаза бы мои на тебя, беспутного, не глядели.

Побледневший Кузьма подошел к столу, решительно вынул оттуда деньги. Мать хотела было помешать ему, но он отстранил ее.

— Не беспокойся, мама, получишь свои деньги. Чистенькие подберу, а эти вам не годятся. — Он подал одну пачку Степану. — Твои двести двадцать, Степа. Держи свою сотнягу, Миша.

А эти пятьдесят, — он засунул их во внутренний карман, — сегодня же возвращу Сеньке. Слушайте теперь всю правду. Хотелось вчера по-хорошему повеселиться с женой, а ты, Лина, пошла на вечернее дежурство. Думал, раз так, посижу в ресторане, в один час с тобой вернусь домой. Нет, дурь в голову зашла, черт его знает, чего поддался на упрашивания, хоть бы уважаемый человек приглашал, так нет же, бывший матрос, из своих в доску в шайке-лейке. И где гулял? Среди незнакомых. Компания — гордиться нечем. И деньги пропали все, а как — не знаю. Может, в такси оборонил или на улице, может, кто из гостей позаимствовал. Вот так было дело. Можете теперь меня вешать.

Пока Кузьма рассказывал, что произошло, в комнату вошел Куржак и, став за спиной сына, молча слушал. Гавриловна со слезами запричитала:

— Бесстыжий ты, бесстыжий! С ворами панибратствовал! — Она, вдруг закричала на мужа: — Слышал, что наделал твой сын?

Куржак сдержанно ответил:

— Он и твой сын тоже.

Кузьма с вызовом спросил Алевтину:

— Что моя жена скажет, интересуюсь? Она проговорила, задыхаясь:

— Эх, ты! Похождения расписывал! Низкого ниже надо быть…

Наступила тягостная пауза. Кузьма заговорил, с каждым словом распаляясь:

— Тебя понял, Лина. Значит, низкого ниже? Больше ничего не добавишь? Ладно! Теперь мое слово. Что деньги? Плевал я на деньги! Любой друг меня выручит, вон Степан с Мишкой — все, что имели, сразу вытряхнули из карманов. А почему? Уважают! На почетное место посадят, — только приходи! А ты меня при посторонних честишь! Меня, потомственного рыбака, героя океанского промысла! — Он уже не говорил, а кричал: — Да понимаешь ты своим куриным мозгом, что нет такого наградного приказа по флоту, где я, вперед своего алфавита, первым матросом не иду! Соломатин разве не меня раньше всей команды называет? Березов, Николай Николаевич, в докладе, — гордость, говорит, трудового рыбацкого коллектива — и разве не с меня пошел крыть по списку? Как же так — для всех я герой, а для тебя — недостойный?

Алевтина была вне себя.

— Распутник ты! По скверным бабам шлялся. Не лицо, а личина твое трудовое старание!

Кузьма, задыхаясь от обиды, пригрозил:

— Алевтина, я пока по-хорошему, а если негодяй, так могу и по-негодному!..

Гавриловна закричала на сына:

— Не грози! Промотал за одну ночь, что за четыре месяца наработал! Взамен извинения еще жену обругал! Большое геройство! На коленях ты должен сейчас прощение вымаливать!

— Не вижу стоящих, чтобы перед ними на коленках!.. — яростно крикнул Кузьма.

Степан, до той минуты старавшийся держаться в стороне, выступил вперед.

— Кузя, с родными разговариваешь! Разве можно так на жену?

Кузьма в бешенстве чуть не бросился на Степана.

— А по какому праву ты вообще нас слушаешь? Я тебя в гости сегодня не звал! С чего ты с утра заявился? Доносить на меня? Слушки пускать?

Гавриловна, заплакав, все повторяла: — Глаза бы мои на тебя не глядели! Куржак сурово оборвал ее плач:

— Хватит бабьего крика! Убирайтесь к себе. Надо с сынком поговорить по-мужски.

Гавриловна взяла под руку Лину и, уходя с ней, бросила сыну:

— Ни видеть, ни слышать тебя не хочу! Он крикнул ей вслед:

— Это тоже запомним.

Куржак обратился к Степану и Мише:

— Ребята, вы народ хороший, всегда вам рады… А сейчас не обижайтесь, надо нам с Кузьмой без свидетелей…

Степан с Мишей поспешно вышли. Миша проводил боцмана до калитки. Там Степан задержал Мишу.

— Слушай, Михаил, ты их сосед, ты узнаешь, как кончилось дома у Кузьмы. Я при случае забегу, ты мне расскажешь.

Миша с удивлением спросил:

— Разве сам Кузьма тебе не расскажет? Такие вроде приятели, водой не разольешь.

— Приятели, конечно, — подтвердил Степан, — секретов один от другого не держим. А как с Алевтиной повернется, не признается. — Он поспешно добавил: — Ты не думай плохого, я все по-честному. Не стоит Кузьма Алевтины, я ему не раз в этом смысле высказывался… Обижает он Лину, недооценивает. Грозил ей — могу с тобой по-негодному!.. До чего дойти! Душа горит слушать! Ты Лину не знаешь, ты новенький, а я, слава богу, еще когда она школу кончала, познакомился. Он ее пальца не стоит, ноги ее целовать ему!.. Так договорились?

— Может, что и узнаю, а специально выспрашивать не буду, — без охоты пообещал Миша.

В это время Кузьма сидел на диване, опустив голову, отец стоял перед ним. Куржак хмуро начал:

— Матери сказал — каждое слово запоминать буду. Что еще кроме ее слов, запоминать собираешься?

— Говори, может, что и запомню, — раздраженно ответил Кузьма.

Куржак с суровым укором глядел на него.

— Хорошего не вижу, чтоб запоминал. А плохому — сам научился.

— Чему учили, тому и научился.

— Этому я тебя учил? Как наставлял, вспомни! На труд, на честность, всегда в первых быть… А ты — пить, с шантрапой связался! Этому тебя учили, отвечай!

— Разок ошибся — вой подняли! Уже сказал — верну вам деньга!

— И без денег твоих перебьемся. Уважение верни! Расхвастался — наградные приказы, трудовой герой!..

— А нет, скажешь? Нет? Врал я, что ли? И не сам ты одно твердил: работа — первое дело в жизни?

— Первое — да. А не все!

— Что ты сам другого знаешь, кроме работы? Что?

— Человеком надо быть.

— Уже не человек, значит?

— На товарищей своих посмотри, коли себя не видишь. У Степана поучись.

— Пусть Степан у меня поучится! Восемь месяцев в году мы в море — кто там первый? У Сергея Нефедыча спроси, он за стенкой живет, он ответит. Не Степана первым назовет, а меня! Меня, батя!

— Ты здесь на берегу, а не в море. Неистовый ты на земле. Не соображаешь, как держаться.

Сын с горечью возразил:

— А, может, вы не понимаете, как мне в море приходится и как я этого берега жду?

— В море я побольше твоего бывал. Море — не причина, чтобы землю взбулгачивать.

Кузьма крикнул со злостью:

— Что ты о море знаешь? Ничего ты о нем не знаешь! Больше моего на воде — да! А видел ли ты океан? Месяцами чтобы вокруг тебя одна синяя пустыня? Вдоль бережка, вдоль бережка, вот и вся твоя жизненная дорога. Не можешь ты настоящего моряка судить.

Наступила тягостная пауза. Куржак сел на стул и долго смотрел на сына. Тот ответил дерзким взглядом. Отец заговорил снова: