В свое время Саше приходилось решаться: или взять кинотеатр, где есть, естественно, театральный подъезд, но где-нибудь в Выхино, или расположиться в центре Москвы, но тогда надо раскрутить это место до такого уровня, чтобы толпа стояла и гуляющий по Новому Арбату народ не мог пройти мимо. Чтобы он упирался в толпу мечтающих попасть к Калягину на спектакль. Пока такого еще нет, дай бог, будет. И соваться в новый молодой коллектив, к этому еще младенцу со своим старым спектаклем, отыгранным в другом театре, неловко. Что же, хозяин, ты творишь? А, папа?
Я уже не говорю о том, что «Чешское фото» ставилось для ленкомовской сцены. Здесь все для него родное, здесь все вписалось. Давид Боровский — ведь не последний художник. Он продумывал декорации на конкретную сцену. Хотя мы спектакль возили и как антрепризный. Ездили с ним довольно много. За исключением Питера, куда мы доставляли и где ставили наши полные декорации, для всех остальных поездок Боровский в свое время сделал выездной вариант. Спектакль не должен был потерять в художественном качестве из-за сценографии. Сегодня дешевле и проще на месте сделать новые декорации, чем тащить их с собой. А если я их заказал, скажем, в городе Куйбышеве, ныне Самаре, то, значит, — рядом Саратов и Оренбург. То есть с новыми станками можно соответствующий график гастролей организовать. Почему мы с «Sorry» так легко, спустя пару месяцев, второй раз поехали в Германию — декорации там уже лежали. А насчет публики организаторы просчитывали: пойдет, не пойдет? Пошла.
«Чешское фото» мы возили в Израиль. Поехали с ним на две недели. На одиннадцать спектаклей. Началось все с того, что мне позвонил импресарио из Израиля. Импресарио — громко сказано. Человек, что нас принимал, когда-то в «Ленкоме» работал администратором, Юра Хилькевич. Он мне заодно предложил: «Коль, давай, я еще и твои сольные концерты сделаю». «Да ну тебя», — говорю, зная по опыту, выезжать надо в два часа дня, а возвращаться в два часа ночи. Если у меня будет три дня свободных, я лучше водки попью, позагораю, в теннис поиграю. Потом выясняется, что все-таки будет двенадцать спектаклей. Когда самолет сел в аэропорту под названием «Бен Гурион» и мы сошли с трапа, нам сказали: «Четырнадцать, ребята». Ни дня без строчки. Зато все четырнадцать — аншлаговые. Аншлаговые — не то слово! Ломали театр. Правильно назвать «битковые» аншлаги, когда народу в зрительном зале значительно больше, чем мест. По стенам стояли. Казалось бы, в чем проблема, катать и катать этот спектакль? Ездить и ездить с ним по миру. Ближнему и дальнему зарубежью. В Америку, кстати, мы его тоже свозили. Но, во-первых, мне хочется работать и в своем театре. Во-вторых, я еще немножко снимаюсь в кино. В-третьих, если говорить меркантильно-откровенно, несмотря на всю мою любовь к этим двум спектаклям (плюс «Sorry»), наибольший заработок мне дают мои сольные концерты. Их тоже интересно делать, для меня собственный сольный концерт — проверка на вшивость.
У меня нет драматурга, нет режиссера. Я один на сцене. Два часа. У меня нет ни костюмов, ни декораций. Ничего. Но я могу держать зрительный зал с первой до последней минуты в напряжении. Я один могу сделать так, чтобы они испытали ту же радость, что они испытывают после спектакля ««Юнона» и «Авось»». Не ниже. Мне ниже не надо.
Я читаю стихи.
Я не готовлю отрывки из своих спектаклей — прежде всего, сложность с партнерами, потом пьесы, в каких я занят, так закручены, что отрывок вне контекста не будет звучать. А если еще и какая-то пиковая сцена, то вообще непонятно, с какого бодуна он так надрывается. Там, в театре, зрители подключаются и вместе со мной доходят до такого состояния, когда мой надрыв «стреляет». А здесь чего он, дурак, так жилы рвет? Непонятно. Поэтому сольные концерты — не только другие деньги, но для меня самого интересная работа.
И в «Sorry», и в «Чешском фото» рядом со мной работают два артиста, которые более чем востребованы и не менее заняты, чем я. Если и менее, то совсем чуть-чуть. Из-за того, что Инна Чурикова и Саша Калягин сейчас меньше снимаются. У Саши Калягина свой театр, он руководит СТД, дел уйма. А так, взяли бы и на пару месяцев поехали кататься со спектаклем. У нас так не получится. Чтобы на неделю уехать с «Sorry», выискиваются дни, сговариваемся с репертуарной конторой «Ленкома», чтобы на этот период не ставить спектакли, где занята Чурикова и где занят Караченцов. Значит, не идет ««Юнона» и «Авось»», не идет «Шут Балакирев», отпал «Варвар и еретик», отложили «Чайку». И бедный директор крутится и крутится. У нас же самый звездный театр в Москве. И такую же работу по вырыванию себя из репертуара проводят Янковский, Абдулов, Певцов, Раков, Збруев. У каждого своя жизнь. Все они давно уже выскочили из режима, где так все просто: с утра — на репетицию, вечером — спектакль. Но каждый из нас в этом театре живет. И у каждого палитра действий намного шире.
«Ленком» в конце-начале века имел и имеет, по общему мнению, три суперзвезды. Три мужских премьера, причем почти одного возраста: Олег Янковский, Александр Збруев и ваш покорный слуга. При этом я никогда не забывал, что у нас есть Леонид Броневой, есть Александр Абдулов. Но Абдулов нас помладше, а Броневой постарше. Вроде мы трое — не соперники, однако нередко меня спрашивают: «Как вы все-таки разруливаете роли между собой? Ведь должны возникать сложные коллизии?»
Честный ответ: а кто его знает. У нас доброжелательные отношения. Да, мы не близкие друзья, не общаемся семьями. Но я думаю, что близко артистам дружить в театре, наверное, невозможно, а может быть, даже и не нужно. В какой-то момент слишком теплые отношения могут помешать. Я могу быть вынужден простить человеку что-то такое, что я не имею права прощать. И все из-за того, что я его друг, хотя я знаю, где он вчера переступил через «нельзя». Но Олег ходит ко мне на дни рождения, я к нему хожу. Со Збруевым не так. Санька вообще очень закрытый человек. У него, на мой взгляд, сложная жизнь. В каждом из нас достаточно комплексов, если человек — не идиот. Актеры же ими полны — дальше некуда. Но, как мне кажется, Збруев чересчур ответственная личность. Все равно, оттого что мы долго живем в одном театре, есть некая синусоида взаимоотношений. Вроде все хорошо, на гастролях вместе сидим в номерах, разговариваем, выпиваем, позвали — пойдем купаться. Но вдруг где-то зацепились языком, черная кошка пробежала, скандалы какие-то возникают, с трудом здороваемся. Я неожиданно чувствую неприязнь к этому человеку. А в конце концов… Помню, мы с Сашей Абдуловым едем в одном купе в Питер, отношения на тот момент не лучшие, он говорит:
— Коль, все равно организм так устроен, что помнит только хорошее. Коль, а помнишь, как мы с тобой из окна вместе вылезали, потом вместе куда-то ехали, а помнишь, как мы летели из Тбилиси, после того как там ходили на футбол, и летели вместе с командой. С нами были Кипиани, Гуцаев, Нодия… фантастика, какие были дни.
Прав Абдула, действительно, организм помнит хорошее. Страшные скандалы в один момент становятся мелкими и ничтожными. Думаешь: «Господи, из-за чего поцапались?» И вспомнить не можешь.
Конечно, можно сказать, что «Чешское фото» был не наш спектакль, что Калягин из другого театра, но все равно зачем же снимать, когда это отлично, когда это супер. Вот сейчас я хожу по театрам. Я хочу посмотреть такой спектакль, где актеры играли бы супер… Понимаете? Чтобы я пришла в театр, села и забыла, что я смотрю спектакль. Бывало такое, когда играли Раневская, Плятт. Однажды мы после репетиции пришли на их спектакль и от усталости оба заснули. Проснулись оттого, что зал хохочет до слез. На сцену вышла Раневская. И мы сразу забыли про свою усталость. Мы забыли вообще, что мы смотрим, нас захватило то, как существуют на сцене актеры, как существует Раневская. Боже, как она играла! Она уже была не в лучшем состоянии, забывала текст, но как она играла! Или вот Плятт. Мне однажды сказал Марк Анатольевич: «Одна краска». Да, может, и одна, но как он играл в «Дальше — тишина!» Весь зал рыдал. На сцене с потрясающей силой были сыграны старость и одиночество, то, что два старика не нужны своим детям, которые их отправляют в разные дома для престарелых, а они туда не хотят, потому что любят друг друга. Страшно! Даже сейчас ком в горле, настолько это было страшно… Никто сейчас так не играет. Вот что для меня поразительно.
«Sorry» — спектакль, который Марк Анатольевич тоже хотел снять, но Глеб Панфилов настоял, и он остался у нас на сцене. Там Инна Михайловна Чурикова и Коля играли тоже суперпрофессионально. Поэтому она потом, уже после аварии, пришла к Коле и сказала, что это наш с тобой спектакль, только наш с тобой, в нем только мы можем играть. Но ведь и «Чешское фото» был спектаклем только Калягина и Коли. Мне его очень жалко. Я не могу понять, как можно было сказать, что негде хранить декорации, что у нас большой репертуар, остались спектакли слабые, а прекрасный спектакль убрали. Слава богу, что успели снять фильм, но кино это уже совсем другой режим существования актера… Только на сцене можно было увидеть те Колины глаза, немножко прищуренные, подавленные, слезящиеся, — глаза человека, который… ничто в этой жизни. А он вдруг переворачивается в конце спектакля, и этот бизнесмен со своими деньгами — ничто, у него нет жизни, а у этого в босоножечках жизнь есть, потому что у него есть достоинство человеческое, он сохранил то, что было заложено Господом Богом — свою душу. А этот, внешне такой блистательный и благополучный, ее продал за «бабки». У него нет ничего: ни семьи, ни любви. А у этого есть. У него есть любовь, есть память о любви, есть память о дружбе, есть все. И когда спектакль кончался, возникала долгая пауза, а потом люди начинали хлопать. Они через себе пропускали то, что увидели на сцене… И еще я очень благодарна, что этот спектакль подарил нам дружбу с Сашей Калягиным, я очень его ценю. Я считаю, что это актер эпохи. А еще ценю его как человека, который сейчас, в данный момент, в данную минуту не забывает, что есть Коля Караченцов, который переживает свое не лучшее время. Но он, помня о тех мгновениях счастья, которые были на сцене, и любя Колю как человека, всегда позвонит, спросит, как дела, не нужно ли чем-нибудь помочь. И я еще раз хочу сказать, что в своей жизни Коля вокруг себя собрал массу хороших людей, которые и теперь с ним рядом, а те, которые были не очень хорошие, стали ими. Он — как лакмусовая бумажка. При общении с ним сразу видно, кто есть кто.