— Шшо я долшен штелать? — Кирилл сам себя с трудом расслышал. Язык все время попадал в дыры, в обильной соленой слюне прощупывалось костяное крошево.

— Что? Сотрудничать со следствием! — он встал перед Кириллом, опершись рукой на стол.

…Рот и подбородок в теплом клею, майка промокла даже на животе.

— Как?

— Вот так, — Шалагин взял со стола ручку и покачал ею перед Кирилловым носом. — Пишешь: «Явка с повинной… Я, такой-то, восемнадцатого сентября прошлого года в городе Рязани на улице Старозаводской нанес ножевое ранение Вардану Амарову… — стоя к Кириллу боком и не глядя на него, следак перебирал лежащее на столе. Словно невзначай подобрал какую-то недлинную штуку, цилиндрический обрубок. Шокер. — …Поняв, что совершил, в целях избежания ответственности я решил воспользоваться особенностями внешности Амарова и сымитировать преступление по мотивам национальной ненависти, совершенное группой лиц…»

Рук давно не было. И почему-то плохо стало видно — не сразу Кирилл догадался, что просто теперь у него заплыл и второй глаз.

— …Короче, что писать, я тебе скажу, не парься. Ты ставишь дату и подпись и на суде подтверждаешь свои показания. Получаешь минимальный срок… — он, наконец, повернулся к Кириллу. — Ну, поехали?

— Требую адвоката…

Следак щедро и открыто, как в оптимистичном комсомольском фильме, ему улыбнулся — и вдруг, ни слова ни говоря, повернулся и снова вышел из кабинета, громко захлопнув дверь. Кирилл прикрыл глаза, покряхтел, поелозил на стуле — но так было еще больней. Все было больно: сидеть неподвижно, шевелиться, дышать, стонать, терпеть…

В какой-то момент — нескоро — до него дошло и показалось невозможным: совсем рядом, буквально в нескольких метрах, за зарешеченным, полуприкрытым грязными жалюзи стеклопакетом с открытой форточкой шла самая обыкновенная, как ни в чем не бывало, жизнь — гудели моторы, гомонили птицы, долбил пневмомолоток, а из какого-то дальнего окна или автомобиля под разухабистую музычку слащаво-хамоватый голосок вопил: «А я готов расцеловать город Суо-очи! А шашлычок под коньячок вкусно уо-очень!..»

Мелькнула мысль, что она, жизнь, вообще-то едина по обе стороны стеклопакета, равно обыкновенна, что работяги на битом асфальте и датые вахлаки со своей попсенью не менее и не более закономерны для нее, чем измордованный лох в ментовском кабинете… — но мозги в мучительной неподвижности, казалось, затекали не хуже рук: думать Кирилл не мог. Как не смог бы даже приблизительно сказать, сколько пробыл один: сознание слегка отодвинулось — не совсем отключилось, но зависло на какой-то грани, в чем-то вроде полусна с неотчетливыми галлюцинациями.

Он очнулся, когда дверь шумно распахнулась и в кабинет нетерпеливо ввалились друг за другом Игорь и Коренастый. Молча, решительно, глядя на него, приблизились: Игорь впереди… Его бессмысленно-целеустремленная здоровенная харя в те полторы-две секунды, что Кирилл на нее смотрел, отразилась где-то очень глубоко в памяти, в детской еще, картинкой, которую он не успел не то что осмыслить — зафиксировать… Не останавливаясь, Игорь с неправдоподобной для такого слона быстротой махнул правой ногой — удар в грудь опрокинул Кирилла навзничь вместе с развалившимся от этого стулом. Он приложился затылком об пол и утонул. Лишь на поверхности непроницаемо-черного водоема, уже неразличимое им снизу, миг-другой колыхалось, пока не растворилось, упущенное воспоминание: поразившая во время похода с матерью на центральный колхозный рынок висящая в мясном павильоне, на стенке, на крюке, отрубленная свиная башка — зажмуренная, с вислыми ушами, с широкой пятачиной, мощное коническое рыло мыльного цвета и ослизлое на вид…

Наружу его выволокла боль, страшная, но в первый момент неопределимая. Чей-то огромный пыльный туфель был перед глазами, в далекой дали в горячем банном мареве плавали ножка стола, угол серого сейфа. Кирилл захрипел, чувствуя, как рвутся суставы конечностей. Руки его оставались скованы сзади, а теперь между них пытались просунуть согнутые в коленях Кирилловы же ноги — по-прежнему без единого слова, только сосредоточенно сопя. Он понял, что больше не может, что сейчас, сейчас! сейчас!! сдохнет…

Он подыхал и воскресал. Подыхал и воскресал. И то, и другое — от боли. Считать эти скачки, считать время, вообще соображать сил не осталось очень быстро. Он никогда не подозревал, что способен испытывать ТАКОЕ — и так долго. И при этом почему-то никак, никак, НУ НИКАК не умирать окончательно…

Оказывается, нет ничего жутче бессмертия.

Потом на него, лежащего на полу ничком, носом в стертые, перемазанные кровавой жижей коричневые квадраты линолеума, сел сверху один из оперов, выкрутил ему назад правую руку, а второй, заклещив ее запястье, стал сжимать неподконтрольные Кириллу пальцы на каких-то продолговатых предметах: раз, другой, третий…

— Ну все, бля, твои пальчики теперь на орудиях преступления… — пыхтел он в процессе работы. — Теперь тебе пятнаха автоматом, все… Но если подпишешь чистосердечные и если мы будем дико добрые — лет пять тебе скостим и к кочегарам сажать не станем… Ну че?.. Че ты молчишь, гондовня, ты писать будешь?!

Кириллу задирали скованные руки к голове, стискивали сквозь джинсы пальцами яйца, совали в спину шокером:

— Сколько ты терпеть надеешься, а? Тебя десять дней можно даже без предъявления обвинения тут держать! Ты тут станешь и петухом, и кастратом, и инвалидом первой группы. Можешь потом до усрачки жаловаться в суд по правам человека…

Кирилл орал, сипел, икал — пока ему под морду не запихали какую-то грязную тряпку. На затылок с силой нажали, отчего Кирилл в очередной раз перестал дышать, — и снова рванули вверх руки.

Погружение.

Всплытие.

Голоса.

— Кто чемпион Белоруссии?

— Кто — «БАТЭ»!..

— Это они играют с «Ювентусом»?

— Ну. В Минске.

— Просрут бульбаши.

— Ну понятно, просрут. «Реалу» в гостях просрали два-ноль.

— А че «Реал»?

— «Реал» в Питере с «Зенитом» играет. Если выиграет «Зенит», «Ювентус» — первый в группе.

— Этот очнулся.

— Угу.

— Давай его опускать, — тоном выше, подчеркнутоделовито.

Вдвоем Кирилла подняли (центрифуга в черепе), подтащили к стене и ткнули разбитым лицом в штукатурку. Ноги разъезжались; его, матерясь, придерживали. Чьи-то руки просунулись под живот, разодрали молнию на джинсах и в пару рывков стянули их вместе с трусами к коленям. От удара справа по пояснице — резиновой, кажется, дубинкой — Кирилл переломился и его бросили животом на стоящий у стены низкий сейф. Дубинка закачалась перед носом.

— Вот этим вот мы тебя щас выебем, видишь? Видишь? По самые гланды щас тебе засунем. Костя, снимай на мобилу, на тюрьме разошлем…

Настойчивые резиновые пинки в ягодицы. Пятерней за волосы:

— Последний раз, сука, спрашиваю: будешь писать?

— Ммм…

— Что?!

Мертвое свиное рыло, зажмуренное и мыльное.

— Нет…

Тряпку на морду и дубинкой поперек задницы, с оттяжкой. Еще, еще, и по локтям, и по икрам. И шокером — в яйца…

— …Думаешь, мы про мать твою ничего не знаем? Балдаева Надежда Сергеевна. Хочешь, она будет на твоем месте?..

Он, оказывается, уже сидел на полу — прислоненный к сейфу. Из голого паха несло мочой. Игорь лениво развалился на стуле, а Коренастый прохаживался мимо Кирилла, помавая демократизатором (грозно, но без всякого уже азарта).

— …Про сестру твою не знаем? — продолжал Игорь (если бы Кирилл еще был способен воспринимать интонации, он легко различил бы усталое равнодушие). — Улица Осипенко, двенадцать-двадцать восемь, организатор-методист в РУО…

Он обернулся на звук открываемой двери. Это следователь Шалагин зашел. Без интереса посмотрел на оперов и Кирилла, уселся боком на стол. Игорь нехотя подался на стуле вперед:

— Веришь, что завтра же мы ее задерживаем и находим у нее два пакета травы — с понятыми, с протоколом?.. Вот тут, в соседнем кабинете мы будем ебать ее впятером — а ты будешь на это смотреть. По нескольку кругов. Одновременно будем в рот и в жопу ее ебать. Этого хочешь, да? — механически изобразил он истерику. — Я спросил: да?!