Кингмен развернул стул и был теперь лицом к лицу с Сириэлл.

— Пресвятой Господь, какие же должны быть у них страховые премии? Наверняка каждая картина — это целое состояние?………..можно!

—  Уи [26]! Мне сказали, что особую ценность представляют " Ле жардэн" — " Сады". Последняя картина из этой серии пошла на аукционе за пятьдесят миллионов долларов. Разумеется, мои "Сады" больше размером и лучшего качества. Так что надеюсь, они пойдут за гораздо большую сумму.

Кингмен представил Сириэлл с золотыми миллиардами, висящими на ушах. В его голове немедленно сложился план. Постимпрессионистский сад за авиакомпанию. Мишима.

— Мне бы безумно хотелось взглянуть на ваши сады, — склонился к ней Кингмен.

Она изучающе смотрела ему прямо в глаза, потом вновь небрежно стряхнула пепел на шоколадный торт, изображающий замок Штурмхоф в миниатюре.

— Ладно. — Сириэлл, видимо, тоже все решила. — Вы сюда как добрались?

Она пустила кольцо дыма ему в лицо, прищурилась и, глядя в глаза Кингмену, облизала губы.

— Прилетел на лайнере компании " Кинг-аэр", — гордо ответил он. — Я только что купил себе авиакомпанию.

— Ладно, мистер Кинг Авиа, почему бы нам не слетать сегодня вечером во Францию, где я могла бы показать вам мои сокровища? — Сириэлл буквально сверлила его холодными наглыми глазами, — два озера дегтярно-черного цвета, со зрачками, расплавившимися в радужной оболочке. Кингмену не доводилось еще смотреть в такие жгучие глаза: неестественно черные, беспокойные, томные, с легким озорным блеском. Он почувствовал знакомое шевеление плоти.

— Я дам распоряжение пилотам. Пусть приготовят самолет к отлету.

— Вот и славно! — Она пригладила свой высокий шиньон. — Это место мне больше неинтересно. — Сириэлл рассмеялась.

— Если вы таким же славным окажетесь там, то я покажу вам свои собственные гравюры. — Она наклонилась и губами пощекотала его ухо. — Алор, месье ле руа! Этон муа! [27]

Кингмену не нужно было знать французский, чтобы понять: Сириэлл де Реснэ предлагает ему "удивить ее".

Радостно-возбужденная Флинг брызнула капельку счастливого "тринадцатого номера" за каждое ушко и зажгла длинные конусообразные черные свечи. Затем вставила компакт-диск Мануэля де Фальис его "Ночами испанских садов" в портативный проигрыватель и торопливо кинула последний взор в барочное зеркало.

Флинг на четверть дюйма сдвинула пояс-спагетти) своей белоснежной шелковой ночной рубашки от " Джози Натори". Безупречно! Обворожительно! Она нырнула в скользкие объятия черных с ярко-розовой каймой атласных простыней под роскошный парчовый балдахин и стала ждать, похожая на маяк посреди гладкой черноты моря.

Когда четыреста часов пробили три утра, она все еще ждала. Верхняя нота "номера тринадцатого" уже успела улетучиться. Флинг крутилась на простынях, благоухая теперь одной фиалкой. Одинокий белый маяк в черном бушующем море. В очередной раз сев в кровати, она скрестила ноги и вновь взглянула на дверь.

В пять тридцать Флинг молча выскользнула из комнаты, шлепая босыми ногами по мраморному полу. Может быть, какая-то часть гостей все еще кутит? Нет, даже слуги давно ретировались и сладко спят в своих постелях.

Флинг вдруг почувствовала себя оглушенной этой тишиной. В висках стучало, сердце бешено колотилось. Она все еще пыталась сдержать слезы: ведь Кингмен терпеть не может слез. Романтические переборы "Испанских ночей" де Фальи в который раз наполнили комнату, но Флинг эта музыка теперь казалась отвратительной. Она впала в отчаянье. Может быть, она что-то не так сделала? Может быть, она допустила какую-то промашку там, в саду? Комната закружилась, казалось, золотые бараны и львы злобно усмехаются. Ей ни в коем случае не следовало позволять Фредерику сажать Кингмена так далеко от нее. Господи, неужели Кингмен не понимает, как она любит его? Ведь ей даже трудно дышать, когда его нет рядом!

В семь тридцать, когда свет летнего солнца затопил комнату, заглушая свет прогоревших черных свечей, она услышала вопль боли и отчаяния, такой глубокий и страстный, что невольно содрогнулась от сочувствия… и лишь мгновение спустя поняла, что этот агонизирующий крик раненой души исторгся из ее собственной груди.

Флинг бросилась обратно на кровать, плача и всхлипывая, не в силах больше сдерживать себя. Кингмен не пришел. Она осталась одна в своем обольстительном наряде со слабым отзвуком протяжной басовой ноты петигренового масла, выделенного из горькой коры апельсинового дерева. И с исчезающим запахом фиалки.

14

Лазурный берег, Франция, июнь

— Джойс, мы спасены! Мишима с нами. Дело в шляпе. Мы держимся на плаву. — Кингмен сплясал перед своей секретаршей на каменной веранде "Отель дю Кап" маленькую джигу вместо приветствия. — Видела бы ты лицо Мишимы, когда я сказал, что смогу добыть для него пару картин де Реснэ!

Джойс улыбнулась. Она всегда была его самой благодарной слушательницей.

— А у него сразу ушки на макушке, хрен торчком. — Кинг для верности изобразил сказанное. — Здорово, черт возьми! У меня сразу от сердца отлегло, стоило увидеть, что написано на лице этого старого Будды!

Кинг, подхватив Джойс, закрутил в вальсе своего личного секретаря, присоединившуюся к нему в отеле-люкс на Кап д'Антиб [28], для того чтобы надлежащим образом оформить документы. Не в характере Кингмена было доверять такое дело факсам, федеральной экспресс-почте или какому-то другому секретарю.

На Джойс все еще был ее манхэттенский деловой костюм — и это — среди ранних отдыхающих в каприйских штанах и соломенных шляпах, вяло завтракающих на террасе или слоняющихся в бикини и белых футболках по краю окруженного морем бассейна на фоне черной скалы! В очередной раз она восхитилась актерским мастерством Кинга. Он воспроизвел манерность азиатского ростовщика, с энтузиазмом вытащенной из воды макрели вникающего в мельчайшие детали вопроса. Кингмен вновь проявил себя великолепным мимом и сметливым учеником. "Пожалуй, образование было бы для него пустой тратой времени", — подумала она. Он постигал науки, копируя знаменитых людей прошлого и настоящего, тех, на кого желал быть похожим. На следующий день после покупки "Кармен Косметикс" он уже говорил с хрипотцой на манер могущественного Гордона Солида и крутил сигару точь-в-точь, как Рон Пирелмен, хозяин "Ревлон", а потом, урезая бюджет, щеголял расчетливой бесчувственностью в духе Джи Пи Моргана. Вот и сейчас он вошел в роль Мишимы Итоямы и растворился в нем, как Лоуренс Оливье в роли Гамлета.

— Славное это дело — обхаживать японцев, — объявил Кингмен секретарше, прибывшей в отель ровно двадцать семь минут назад. Усевшись за стол на террасе с видом на сверкающее Средиземное море, они составили странную пару. На ней темно-синий деловой костюм с серым кантом, нитка жемчуга на шее, аккуратная стрижка а ля гарсон, седые волосы выкрашены перьями "клейролевской темно-коричневой"; а он — с шоколадным загаром, достойным Отелло, бодрый, отдохнувший, полный сил и энергии: рубашка от Ральфа Лорена в бело-синюю полоску, помятые штаны-чинос и поношенные вьетнамки. Гипнотизирующие глаза Кинга упрятаны за темные солнечные очки, в которых отражается жгучее солнце и его отблески в море.

Босс и его секретарша спорили.

— Японские банкиры — единственные, кто готов пойти на предусмотренный риск, по крайней мере сейчас, Джойс.

— Против японцев я бы ничего не имела, Кинг, но современные алькапоне с Гинзы — извини. Есть разные способы накопления капитала…