Но такого приказа не было, и ожидать его было не от кого…

И людьми овладел страх. Страх перед неизвестностью и отчаяние приводили к самым безрассудным поступкам. Торопились… Люди срывали с себя погоны, снимали мундиры, торопливо собирали свои вещи, из которых выбрасывалось всё то, что было когда то необходимо, а теперь стало совершенно ненужным. Все были нервно возбуждены, настроение было неестественно приподнятым, движения, голоса резкие, отрывистые.

Солдаты и офицеры расставались, обнимали друг друга, как близкие друзья, как родные и, давая друг другу советы, желали благополучия, удачи… Расходились… Повсюду были слышны реплики: — «Лучше бы умереть в бою, чем так расходиться, неизвестно куда и зачем…» «Пропало наше дело — освободили Родину!» Слышались и упрёки по адресу американцев за неоправданные надежды, которые возлагались на них. Слышались возмущённые отзывы о политической близорукости американцев, не понимавших сущности коммунизма, не понимавших и людей, восставших на борьбу с этим злом человечества… Наряду с этим выражались и другие мысли; мысли полного отчаяния: — «Теперь уже всё равно, где погибать — здесь или там…». «Пойдём к советам — всех не перевешают, посидим в Сибири и выйдем на свободу, будем жить на своей родине. А Сибирь ведь тоже русская земля…» Но ни одного слова упрека не было брошено по адресу своих командиров. Ни одного плохого слова не было произнесено против своих офицеров, против генерала Власова.

Солдаты и офицеры подходили к своему командиру полка, наблюдавшему за поспешными сборами своих людей, желая получить от него последний совет. Некоторые робко высказывали свое намерение идти на советскую сторону, с трепетом ожидая ответа на мучивший вопрос. Подходили группами по пятнадцать, двадцать человек, спрашивая: «А вы куда, господин полковник?» И получив ответ — «на Запад!» — тотчас решали: «Ну, тогда и мы на Запад! Пошли, ребята, а кто не хочет, пусть идет к красным, им там шкуры посдирают!» — И решительно шли на Запад, хотя только за несколько минут до этого сообща уже решили было идти к советам. Иногда такие группы разделялись и расходились в противоположные стороны — кто на Запад, кто на Восток. Расходясь на советскую и американскую стороны, люди не проявляли по отношению друг к другу ни малейшей враждебности, не бросали друг другу упреков. Никто никого не принуждал и не удерживал, каждый поступал так, как казалось лучшим…

Солдаты подходили к своему командиру полка, чтобы проститься с ним и, протягивая ему свои заскорузлые, мозолистые руки, обнимались, благодарили и, по русскому обычаю, просили прощения — «Простите, если было что не так, не поминайте лихом»… За что благодарили солдаты своего командира, расставаясь с ним навсегда и, может быть, даже перед смертью?… И люди пошли… Невозможно сказать, сколько при этом ушло на советскую сторону и сколько ушло на Запад. Истомившиеся в борьбе, павшие духом — шли на Восток, навстречу неминуемой жестокой расправе и хотя сознавая это, в глубине души всё же тая надежду на спасение. Те же, которые сохранили волю и способность к преодолению трудностей — шли на Запад, в неизвестность, но готовые к дальнейшей борьбе, с надеждой на лучшее будущее. Но как те, так и другие несли в сердцах своих любовь к Родине, к своему Народу и непримиримую ненависть к коммунистическому режиму…

Полки были распущены… Из Шлюссельбурга стали отходить американские войска, а вслед за ними в город входили советские танки. Шедшие на Запад были уже вне досягаемости советских войск…

Так прекратила свое существование Первая дивизия Русской Освободительной Армии. Ее трагическим концом можно считать тот момент, когда в двенадцать часов дня, двенадцатого мая генерал Буняченко сорвал со своих плеч генеральские погоны.

ЭПИЛОГ

Власовцев, пробиравшихся в Западную Германию, вылавливали чешские партизаны. Теперь они уже открыто и безбоязненно действовали по всей своей стране. Захваченных, под вооружённой охраной, сосредотачивали на сборных пунктах. Затем их партиями отправляли на территорию, занятую советскими войсками. Никакие просьбы и увещевания отпустить пойманных власовцев не действовали на чехов. Они были неумолимы и безжалостны. Люди метались, как затравленные звери, ища укрытий в лесах, где отсиживались в ожидании ночи, чтобы под покровом темноты продвигаться дальше. Все стремились как можно скорее уйти вон из братской Чехословакии, в ненавистную Германию, дававшую убежище и спасение своим врагам. Шли, избегая населённых пунктов. Многочисленные группы вооружённых чехов в штатском с красными звёздочками и красными ленточками на груди, с собаками рыскали по лесам и разыскивали прятавшихся. На дорогах и в населённых пунктах устанавливались круглосуточные пикеты для выслеживания и захвата, ищущих спасения власовцев. Даже детей опасно было встретить на своём пути…

Пусть не поймут меня, что здесь я огульно бросаю упрёк всему чешскому народу. Это было бы с моей стороны несправедливо…

В ожидании советских войск, повсюду вывешивались портреты Сталина и транспаранты с надписями на русском и чешском языках, льстиво восхвалявшие советскую армию — освободительницу. Национальные чешские и красные советские флаги украшали здания. Флаги же западных союзников уже исчезли. В эту часть страны ещё не вошла советская армия, она была ещё занята американцами, но они со дня на день должны были уступить эту территорию советским войскам. Чешские коммунисты готовились к встрече. Москва делала свое дело…

Страшные дела рассказывали власовцы, побывавшие в то время на советской стороне, которым каким-то чудом удалось бежать и пробраться в Западную Германию. Расправа, которая была учинена над многими солдатами и офицерами Первой дивизии была поистине чудовищной.

Все, независимо от того, добровольно ли они перешли или были силой захвачены, разделили одинаковую участь. Вот что рассказывают очевидцы:

— В последнюю ночь, накануне роспуска Первой дивизии, на сторону советских войск перешёл офицер с группой своих солдат. Их водворили вместе со всеми ранее захваченными, кроме офицера, которого оставили в штабе. На другой день рано утром всем власовцам приказали построиться. Их было более тысячи человек. Перешедший накануне офицер был приведён к построившимся, в сопровождении группы советских офицеров. Он был одет в советскую форму с погонами капитана. Лицо его было бледным. Он с трудом сдерживал свое волнение и должен был произнести речь. После некоторого колебания, он громким, надрывным голосом объявил: — «Меня сейчас застрелят! Спасайтесь!» Больше ничего сказать он не успел. Раздались несколько выстрелов. Офицер повалился на землю.

Стоявшие в строю власовцы шарахнулись в разные стороны. Несколько столпившихся групп, боясь пошевельнуться, с ужасом глядели на происходившее. По убегающим был открыт пулемётный огонь из скрыто стоявших вокруг лужайки, в кустах, танков. Несколько очередей было дано и по стоящей без движения обезумевшей толпе. Люди падали на землю, молили о пощаде.

По ним продолжали стрелять…

В тот же день, но уже после того, как дивизия перешла на американскую территорию, и была распущена и разошлась, недалеко от Шлюссельбурга, было собрано несколько тысяч перешедших на советскую сторону и захваченных власовцев. В течение дня поступали всё новые и новые группы, которых привозили чехи с американской территории. Офицеров отделяли от солдат, их выискивали, скрывавшихся в общей массе. Находились предатели, которые выдавали прятавшихся офицеров, в надежде на снисхождение в отношении своей участи. К вечеру всем приказали построиться, открыто окружили танками с направленными на пленных стволами пулемётов. Предупредили о полном спокойствии и повиновении. Привели несколько человек непокорных власовских офицеров, объявили постановление Военного трибунала и тут же расстреляли их, на глазах у всех.

В этом же месте, к вечеру, к власовцам пришли три молодых советских офицера. Все они были сильно пьяны, громко разговаривали между собой, смеялись. Обращаясь к власовцам, один из них спросил: «А-ну, кто из вас здесь сталинградские? Подходи ко мне!» И когда к нему, с какой-то надеждой, робко, робко, заискивающе улыбаясь, подошло несколько человек, он, со словами: — «Земляки, значит, — сталинградские…» — вынул из кобуры пистолет и застрелил находившихся ближе к нему в упор. Остальные «земляки» бросились к толпе своих товарищей. Разъярённый, от водки, злобы и крови офицер продолжал стрелять вслед убегающим, поражая пулями и бежавших и стоящих в толпе. Удерживаемый своими же товарищами, он продолжал стрелять, пока не израсходовал весь магазин. Его друзья отобрали у него пистолет и силой увезли. Он упирался, стараясь вырваться, выкрикивал грязную ругань, истерически рыдал в припадке бешенства…