Тимофей поразился тоскливому выражению его глаз, и ему стало жалко Кирпичникова. Видно, не совсем «по собственному» уходил он с судна…

Они собрались за столиком ресторана «Арктика». Их было четверо: Кирпичников, Тимофей, нынешний второй помощник Кравчук и боцман Горлов. Боцман был, пожалуй, самым пожилым в их компании. Старый холостяк, он жил своей работой, своим пароходом и был малоразговорчивым, замкнутым человеком. Дело свое он знал отлично. Капитан Шулепов очень ценил Горлова. И соответственно ценили его и помощники капитана.

Кирпичников поднял наполненную рюмку и заговорил:

— Какая она чистая, водочка. Выпьешь ее, родимую, и вся ржа с души отстает, испаряется, и чувствуешь ты себя после этого легким и счастливым, и все впереди видится тебе в розовом свете, и сам себя ты начинаешь любить, а то и жалеть. «Служил он недолго, но честно!..» — так в песне поется. За то и выпьем.

Он залпом выпил рюмку, тут же повторил и долго молча сидел, курил.

Тимофей подвинул Кирпичникову блюдо с салатом.

— Вы закусывайте, Егор Матвеевич, а то можете быстро опьянеть.

Кирпичников встрепенулся.

— Эх, милый Тимофей Андреевич, да разве страшно это — опьянеть? Мне как раз, может, и хочется опьянеть… И потом, никого я теперь не боюсь и нынче сам себе и царь, и бог, и воинский начальник. Это первый раз страшно попадаться начальству на глаза пьяным, а потом привыкнешь и на вахты будешь выходить «под шефе».

Кирпичников выпил еще рюмку, откусил соленого огурца, затянулся папиросой и заговорил опять:

— Вот вы все тут сидите смирно и спокойно, все умные люди, образованные. Ну, так ответьте мне на простой, казалось бы, вопрос: почему люди пьют? А?

Боцман усмехнулся.

— Брось ты умничать, Матвеич, тебе дело говорят: раз пьешь — надо закусывать.

Кирпичников раздраженно отмахнулся.

— Оставь, боцман. Мы тебя знаем и уважаем. Но не мешай разговору. Ну, камрады, так почему и кто пьет горькую на Руси?

Кравчук оторвался от бифштекса и пробасил:

— Егор Матвеевич, ты не так вопрос поставил. Надо спрашивать не «почему» — у каждого свои причины, — а «как»?

— Так, один ответ ясен. Ну, а ты что скажешь? — Кирпичников с нетерпением уставился на Тимофея. — Только говори по-честному, не хитри.

Тот пожал плечами.

— Кто ж на такой вопрос ответит? Врачи говорят, что пьют алкоголики. Но это к нам ведь не относится? А все остальные «выпивают».

— Те-те-те… Ох, какие мы умные стали! — Кирпичников раскраснелся от волнения и перешел на «вы». — А вы, молодой человек, Достоевского читали?

— Читал. Давно, правда, — спокойно подтвердил Тимофей.

— «Братья Карамазовы» вам приходилось читать?

— Приходилось.

— Так вы плохо читали этот роман, молодой человек. Вот именно там я нашел ответ на свой вопрос, именно там.

Кирпичников вытащил записную книжку, раскрыл и торжественно прочитал:

— «В России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные». Вот вам и ответ. От доброты душевной пьют русские люди. Доброта губит людей, а не водка. — Он помолчал и вдруг грустно улыбнулся. — А я добрый, поэтому и пью.

— Это штабс-капитан Снегирев плакался, — начал было возражать Тимофей, но Кирпичников перебил:

— Какая разница? Роман написал Достоевский, а не Снегирев. И я согласен с этими словами. Впрочем, к черту философию, давайте выпьем за наш флот и за то, чтобы вам везло в службе лучше, чем мне!

Кирпичников выпил, понюхал корочку хлеба и заговорил опять:

— Мне сегодня вредно молчать, если я не выговорюсь, то могу напиться вдрызг…

Он обвел тоскливым взглядом товарищей и вздохнул:

— Помните? «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать». Эх, черт, как все-таки складывается странно жизнь, какие петли она крутит, и чем дальше в лес, тем меньше дров. Мельчают люди, и флот мельчает… Не тот уж флот становится. Вот ты, боцман, уже много лет плаваешь. Скажи, как раньше было и как теперь?

— Что теперь? — не понял боцман.

— Ну, кто раньше плавал? Солидный народ плавал, старики плавали.

— Это верно, пожилой народ все больше был, опытный, надежный, — подтвердил боцман.

— Вот, — торжествующе поднял палец Кирпичников. — А теперь что делается? Много ли пожилых найдешь на флоте? Капитанам и тем по большей части тридцати еще нет. А мне сорок — и я все еще второй помощник, — Кирпичников судорожно глотнул, закрыл на мгновение заслезившиеся глаза. — Вот я и говорю, мельчает флот. А почему? Жить народу стало легче, вот и неинтересно плавать…

— Ну, это ты брось! — Тимофей досадливо поморщился. — Это ты брось. Что же, все, думаешь, на флот идут из-за копейки?

— Нет! — радостно воскликнул Кирпичников. — Не все! Дураков еще много. Дурачков-романтиков вроде нас с тобой… Ведь хоть и говорю — сам-то я тоже в душе романтик, не могу я без моря, да и делать на берегу ничего не умею… Разве только пить водку… А впрочем, может, ты никакой и не романтик вовсе, может, ты, как и многие другие, поплаваешь немного, а когда жизнь поймешь, побежишь и ты с флота.

Боцман покачал укоризненно головой.

— Нехорошо говоришь, Егор Матвеевич, очень нехорошо. Что нервничаешь ты, это мы понять можем. Но зачем же обижать людей?

— Пожалел! — зло закричал Кирпичников. — Салагу ты жалеешь, а меня, меня кто пожалеет? У него еще молоко на губах не обсохло, а его уже штурманом назначили. А меня поперли… По собственному! А, да что говорить…

Кирпичников закрыл лицо руками и замолчал.

Тимофей переглянулся с боцманом, достал кошелек, отсчитал свою долю, положил на стол и вышел из ресторана.

У выхода Тимофея догнал Кравчук.

— Вот поднакачался, бедняга. Жаль его. Боцмана я попросил остаться, присмотреть за ним. Ты на пароход?

Тимофей кивнул.

— Я тоже туда, — сказал Кравчук. — Вообще-то он мягкий по характеру человек, да обида глаза ему застит, злость рождает. Не везет ему, это факт.

— Да ведь он и не старается, чтобы «повезло», — возразил Тимофей, — он вот о романтике толковал, о флоте. А у самого интереса к службе нет. Я с ним вахту стоял, видел. Ему на себя надо обижаться.

Они шли по ночному городу в сторону порта. Было светло и прохладно. Зеленела трава по обочинам шоссе, и редкие чахлые кустики смородины покрылись неяркими мелкими листьями. Изредка проносились легковые автомобили, а в порт один за другим катили тяжелые грузовики.

Кравчук оказался разговорчивым парнем. Пока шли до порта, он успел рассказать Тимофею о себе, об учебе в Херсонской мореходке, о своих друзьях. В Мурманском пароходстве Кравчук плавал третий год. Он был очень рад своему выдвижению и не скрывал этого.

— Понимаешь, Тимофей, для меня это особенно важно. Ведь я приехал сюда совершенно, сказать по-честному, неготовым к самостоятельной жизни. В мореходке все было расписано по часам и минутам, вся жизнь курсантская строго регламентирована. Тебе говорят, что делать, когда делать, как делать… И ты делаешь и привыкаешь делать то, что тебе приказывают. И точка. И мы делали и выходили в жизнь более или менее подготовленными исполнителями. Нас учили умению исполнять, а надо бы учить умению самостоятельно соображать и принимать верные решения… Помню, вышел я на свою первую вахту третьего помощника, а у меня, поверишь, колени дрожат. Знаешь, каких трудов мне стоило себя переломить, каких нервов и переживаний? А ты, видно, парень самостоятельный.

— Не знаю, — задумчиво ответил Тимофей.

Они медленно шли по причалу. Едва заметный ветерок с залива холодил разгоряченные лица. В дымчатой мгле темнели припорошенные снегом скалы на той стороне залива. Умолкли краны в порту. Затихли пароходы на рейде, и лишь изредка доносился из города приглушенный шум идущей в гору машины.

Когда Тимофей вышел на свою первую штурманскую вахту, на мостике появился капитан. «Кильдин» шел в открытом море, удаляясь от берегов. Волны были небольшие, и судно, плавно и ритмично покачиваясь с носа на корму, ходко шло вперед. Далеко на горизонте по левому борту торопливо вспыхивали и угасали огни материковых маяков.