Время нашего пребывания в Калифорнии подошло к концу. В воскресенье 26 октября после поездки в миссию мы дали торжественный прощальный обед. Артиллерия «Рюрика» сопровождала тост за союз монархов и народов и за здоровье губернатора. Один почтенный миссионер слишком старательно приложился к виноградному зелью, и его заметно пошатывало.
28 октября лагерь был свернут и погружен на корабль. В то время как в президио мы скрепляли печатями протокол, г-н Кусков с ведома капитана Коцебу отправил две байдары на ловлю выдр в отдаленную часть бухты.
29 октября ранним утром г-н Кусков со своей флотилией байдар отплыл в Бодегу, а позже добрый дон Паоло Висенте де Сола выехал в Монтерей. Он взял с собой для пересылки в Европу наши письма — последние, полученные нашими друзьями от нас за все время путешествия. Поскольку к концу 1817 года мы не вернулись на Камчатку, в Европе нас считали погибшими.
30 октября на борт погрузили много животных, запас зерна и овощей. Одновременно на корабль залетели бесчисленные полчища мух. Мы взяли и свежую воду, хотя запастись водой в здешних гаванях, особенно летом, чрезвычайно трудно. Губернатору мы были обязаны бочонком вина из Монтерея. Наши друзья из президио пообедали с нами на «Рюрике». Все было готово к отплытию.
31-го друзья собрались на корабле, чтобы проститься с нами; после обеда кое-кто из наших еще раз съездил в миссию. Поздно вечером прибыл г-н Джон Эллиот де Кастро, который все еще не знал, воспользоваться предложением капитана или нет. Наконец он решил этот вопрос положительно.
1 ноября 1816 года, в день праздника всех святых, утром, в 9 часов, когда наши друзья были в церкви, мы подняли якорь. Однако они пришли в форт — мы видели это, когда «Рюрик» проплывал мимо. С пушечным выстрелом они подняли испанский флаг, а мы тотчас подняли свой. Друзья первыми салютовали нам семью залпами, на которые мы ответили столькими же.
Вода в гавани Сан-Франциско сильно фосфоресцировала мельчайшими светящимися точками, и волны, бившиеся о берег за пределами бухты, мерцали. Я исследовал воду гавани под микроскопом и обнаружил в ней немногочисленные мельчайшие инфузории; они, как мне кажется, не играют никакой роли при свечении.
Ежедневно мы наблюдали здесь игру тумана: когда господствующий морской ветер относил его на восток, к освещенному солнцем берегу, он распадался на части, а затем рассеивался. Особенно красивым было зрелище, представшее перед нами при отплытии, когда облака то скрывали от нас различные вершины и части побережья, то вновь открывали их нашим взорам.
Из Калифорнии на Сандвичевы острова
1 ноября 1816 года только мы вышли из гавани в открытое море, как подул сильный ветер, который так раскачивал корабль, что у бывалых матросов и даже у капитана начался приступ морской болезни. Я никогда не мог избежать этой напасти и страдал всякий раз, возвращаясь на море, даже после самого короткого пребывания на суше; не буду говорить о том, что и на этот раз лежал пластом. Ветер сдул мух — на другой день на «Рюрике» не было ни одной. 2-го мы видели крупные морские водоросли, потом дельфина, а 4-го под 30° сев. широты — первую тропическую птицу.
Море было голубое, небо сплошь покрыто облаками, кругом пустынно, как ни в одном другом районе океана. Никаких птиц, кроме тропических. Они летали высоко и пронзительно кричали. Часто мы слышали, но не видели их; нередко эти птичьи голоса были слышны ночью.
В поясе между тропиками нас встречали затяжные южные и юго-западные ветры. По вечерам на юге полыхали зарницы. Временами южный ветер сменялся штилем, но потом неизменно возобновлялся, 8 ноября вокруг киля играли и резвились дельфины. 12-го утром и вечером нас сопровождала пара кашалотов ( Physeter?).
16 ноября (22°34' сев. широты, 104°25' зап. долготы) мы наконец ощутили пассат.
21-го сквозь облака показались горные цепи островов Оваи [Гавайи].
Джон Эллиот Кастро, в чьих жилах перемешалась английская и португальская кровь, был так мал, что его можно сравнить лишь с фигурирующим у Жана Поля коротышкой {156} , который сам себе не доставал до колен, не говоря уж о более высоких людях. Благочестивый католик, он все свои надежды связал с кольцом братства Св. Франциска. Джон носил его, и за это ему было уготовано совершенно особое снисхождение. Он женился в Рио Жанейро [Рио-де-Жанейро] и работал там хирургом в госпитале. Однако он был влюблен, и влюблен несчастливо, эта страсть погнала его в дальние странствия и ввергла во многие несчастья; он был влюблен в двадцать тысяч пиастров, которыми не мог завладеть, и говорил о них с такой захватывающей страстью, правдивостью и увлеченностью, которые отличают лишь немногие стихотворения в поэтических альманахах. Его страсть была поистине романтической. Было трогательно смотреть, как он перегибался через борт «Рюрика» и, воображая, что видит в голубой дали парус, кричал: «Американец! Он нагружен пиастрами, полученными от контрабандной торговли со святыми отцами на испанском побережье! У нас больше пушек, чем у него! Мы можем его захватить!» Но вокруг не было ни одного судна. Попробовав однажды в Буэнос-Айресе спекулировать табаком, он угодил в тюрьму. Прежде чем отправиться искать счастья у г-на Баранова, что закончилось тюремным заключением у испанцев, он два года искал его на Сандвичевых [Гавайских] островах, где пытался торговать жемчугом реки Жемчужной. Однако его мечтам не суждено было сбыться. Он стал личным врачом короля Тамеамеа {157} , который дал ему землю, и теперь, возвращаясь к своей семье, Джон надеялся найти эти земли в хорошем состоянии и зажить по-прежнему.
Общение с нашим гостем на «Рюрике» было для меня весьма поучительно. Я, конечно, читал все, что написано о Сандвичевых островах, и собрал много сведений об их нынешнем положении, особенно о торговле, перевалочным пунктом для которой они стали. Но здесь передо мной был житель Ваху [Оаху] по прозвищу Ная Хаоре («дельфин белых людей»), общавшийся с этим народом и принадлежавший к определенной касте; он мог познакомить меня с языком и обычаями. Я воспользовался представившейся мне возможностью и действительно, прибыв туда, где живет этот привлекательный; и еще не утративший своей самобытности народ, был уже хорошо подготовлен, и даже язык, чем-то напоминающий детскую речь, не показался мне совсем чужим. Как старательный ученик, я охотно и сердечно выражаю здесь своему доброму учителю самую большую благодарность. Но и ученик доставил учителю немалую радость: когда однажды мы заговорили о даре пророчества, я серьезно и многозначительно предсказал ему, что он закончит свои дни в монастыре как духовное лицо ордена. И, судя по тому, как он был растроган, меня ничуть не удивит, если само пророчество станет началом его осуществления.
В мой адрес в это время были сказаны слова, сердечно меня порадовавшие, которые я, пусть это даже и нескромно, хотел бы здесь воспроизвести. Застольная беседа, как обычно, коснулась страны, куда мы направлялись, народа, с которым придется общаться. Ранее мы лишь видели полинезийцев, теперь будем жить среди них. Я сказал, что на этот раз мое любопытство особенно сильно и что многого жду от новых впечатлений. На это капитан Коцебу, не скрывая намерения сказать мне нечто неприятное, заметил, что я мог бы и не употреблять выражения «на этот раз», ибо я из тех людей, кто всегда проявляет особое любопытство, и никто так не полон ожиданий, как я. Таким образом, было признано, что именно я, самый старший по возрасту, духом и сердцем моложе всех.
Продолжаю описание путешествия. Ни одна морская птица не возвестила нам с наветренной стороны Сандвичевых островов приближение суши, не встретили мы их и между островами. Несколько тропических птиц пролетело очень высоко в воздухе, и низко над волнами носились летучие рыбы.