Он вырубил весь свет, запер павильон и пошел, не зная еще - куда пойти.

Дойдя до столовой, он сказал, как выругался:

Бермудский треугольник, мать его!

Парочка алкашей у входа вздрогнула, покосилась на него. Один узнал, спросил заискивающе:

Займи полтинник, а?

Солнце окончательно зашло, липкий ветер усилил мороз, по земле начинала свои круги сибирская поземка.

***

Фотограф проснулся в четыре утра. Его так трясло, что путь от койки до стола показался бесконечным. Горлышко графина выбило дробь на зубах, вода пролилась в вырез рубахи.

В окно пробивался качающийся свет фонаря со столба напротив. Ревокур вернулся к кровати, опал на нее, как сырое тесто, попытался вспомнить вчерашнее. После того как он врезал у столовой с ханыгами бутылку белой, все пошло кругами.

Захотелось курить. Подвывая, трясясь, Фотограф добрел до вешалки, пошарил в кармане пальто сигареты. Что-то звякнуло. Недопитая, почти полная бутылка подмигивала из нагрудного кармана. Он взял ее бережно, обеими руками. Такого счастья он давно не испытывал. Он думал, что до утра ему придется несколько часов мучаться, дрожать, скулить и блевать. Святая жидкость в бутылке открывала перед ним мгновенное спокойствие.

Он налил в один стакан вино, в другой - воду из графина, выпил, давясь, и сразу запил водой.

Курить захотелось еще сильней. Он ходил по комнате кругами, постанывал сквозь зубы, его по-прежнему колотило, а вино стремилось назад.

Он налил еще полстакана, выпил, запил водой, трудно удерживая рвоту. Дико хотелось курить.

Он снова обшарил карманы. Было в них два рубля с мелочью, что его обрадовало, так как приближалось утро, была отвертка с ключами, расческа. Были, неизвестно откуда взявшиеся, женские часы, был хвост сушеной рыбы и прочая труха. Сигарет не было.

Вино начало действовать - мерзкая тряска прекратилась. Он допил оставшееся уже без воды, почти без тошноты, пожевал сушеный хвост, выплюнул.

Часы показывали 4-30. Фонарь мотал по комнате серые тени, он, наверное, взвизгивал на ветру в такт своему качанию, но в комнате этого слышно не было.

Фотограф решил одеться и обнаружил, что он, в сущности, одет, только пиджак валялся на полу, да башмаки с носками. Он вышел в коридор, прошел к угловой комнате, которая выполняла в этом общежитии функции гостиничной, для временных приезжих.

У двери он постоял, прислушиваясь. В комнате горел свет, слышались шаги.

То, что постоялец не спал, обрадовало горемыку. Он тихонечко постучал, дверь сразу открылась и на него пахнуло сказочным ароматом кофе и хорошего табака.

А, маэстро Фотограф, - фантастически элегантный господин сделал царственный жест, - прошу, прошу.

Господин, назвать его по другому язык не поворачивался, был одет в серебристый, непонятного покроя костюм, по которому переливались, как живые, черные сполохи. Совершенно лысый череп не уродовал его, а, скорей, придавал некую элегантность узкому лицу с птичьим носом и совершенно прозрачными глазами.

Ревокур безвольно вошел, чисто механически принял из рук загадочного господина пузатую чашку с кофе, сделал глоток, отметив, что кофе не просто превосходен, но и с коньяком, сел в кресло и закурил, наконец.

Ничего, что я без спроса? - кивнул он на пачку сигарет, приподнял голову и столкнулся взглядом с незнакомцем. Сразу же встал, аккуратно поставил чашку на стол и молча вышел в темноту холодного коридора.

Он шел по этому коридору к своей, насквозь опостылевшей комнате, и знал, что может еще вернуться.

Но не вернулся.

В комнате он докурил шикарную сигарету с двойным фильтром, лег ничком на кровать и уснул мгновенно. Проснулся от противного скрипа будильника, побрел в столовую, где выпил две бутылки сухого яблочного. Он пил стакан за стаканом и мрачно жевал кусочек хлеба с горчицей.

В этот день была суббота, Дом быта не работал, но он попросил сторожа открыть, прошел в лабораторию, взял аппарат, зарядил кассету и пошел по домам.

Через час, отщелкав обе пленки, он располагал 18 рублями, на которые купил две бутылки белого, бутылку 0,8 кагора и каких-то конфет.

Он занес все это в свою общежитскую келью, выпил стакан водки, побродил по комнате, выпил еще стакан водки, разделся до трусов и лег спать.

Проснулся уже под вечер, выпил с конфетами два стакана водки и опять нырнул в кровать.

Где-то за полночь ему приснился удивительный сон.

Он шел по полю, нарисованному на картоне, Тут и там стояли игрушечные домики из папье-маше. В каждом домике сидел маленький человечек. На домиках были вывески:

“Дом, где говорят только правду”, “Дом, где говорят только неправду”, Дом, где только едят”, “Дом, где только смеются”, “Дом, где только читают стихи”.

У этого домика он остановился. В окошечке сидел розовый человечек, он был совершенно неподвижен, только щеки вздувались и опадали. Слышались стихи:

Я забыл, как имя твое, вечность.

Я забыл, как выдумать стихи.

Я забыл простую человечность,

В глубине бушующих стихий.

Я забыл, как делают погоду,

Я забыл, как делают детей,

Я стремлюсь к дурацкому народу

С комплексом ужаснейших идей.

Я забыл про вещую надежду,

Я забыл про вещую любовь...

Стихи ему не понравились. Он отошел к другому домику, где такой же неподвижный, розовый человечек жевал с бешеной скоростью разнообразные продукты. В его крошечном рту исчезали огромные сосиски, головки сыра, жареные куры, бутерброды... Все это человечек запивал соками из красивых бутылок с иностранными надписями.

У следующего домика человечек бил себя ватной авторучкой в грудь и восклицал:

Я говорю только правду! Я склонен говорить только правду! Я хочу говорить правду! Я жажду правды! Правда - моя сущность! Я правдив своей правдой!

Фотограф шагнул, было, дальше и почувствовал, что падает в пустоту. Это было долгое, тошнотворное падение. Перед глазами что-то мелькало, вспучивалось, потом падение замедлилось, он увидел себя, лежащим на черной постели под белым балдахином.

Что прикажите, маэстро? - склонился над ним какой-то Шут гороховый.

У Шута горохового были прозрачные глаза без зрачков, пахло от него хорошими сигаретами, которые Фотограф, никогда не курил, и черным кофе с коньяком.

Виски, - сказал Фотограф, - с маринадом. И халву арахисовую с томатной пассировкой.

Все заколыхалось, Шут исчез, Ревокур вскочил и обнаружил себя на собственной кровати в постылой комнате общежития.

Было четыре утра.

Чувствовал он себя удивительно бодро. Но еще удивительней был тот факт, что он почти не испытывал угнетающего похмелья. Но выпить он бы не отказался.

Он весело заправил кровать, налил грамм сто, выпил, закусил какой-то гадостью, потер небритую щеку.

“Кажется, я вырвался из запоя? - со страхом и надеждой думал он. - А что, отоспался, поел... Еще воскресенье впереди. Как было бы здорово! Ведь я третий месяц не просыхаю”.

Ему ужасно захотелось вымыться в парной бане, постричься, побриться, переодеться во все чистое. Но было слишком рано, он стеснялся, даже, пройти по коридору к умывальнику и греметь там.

Налил еще грамм 50, выпил, наслаждаясь обволакивающей теплотой в теле.

Жить стало хорошо.

Он включил плитку, вскипятил чай, достал сахар. Хотелось горячего, густого чая, очень сладкого и много.

На улице серело. Он подумал о том, что в воскресенье надо подробнейшим образом выяснить, что за человек преследовал его все это время, скорее, даже, не человек, а образ человека. Все эти неудачные снимки были нелогичными, он допускал, что все это - пьяный бред. Но, кто тогда остановился в гостиничной комнате общежития? Там ли он сейчас?