Лену интересовало все. Чударыч продолжал описывать ход своих рассуждений и их печальный практический конец. Итак, он задумался, почему же люди приобретают бесполезные знания? И он пришел к выводу — виновата история. Он подразумевает — история развития науки, благородная история человеческого творчества и духовного совершенствования. Ему открылся поразительный факт — школьные науки нашпигованы, как фарш, необязательными историческими случайностями. Знает ли Леночка, что школьная геометрия преподается в той форме и объеме, как ее установил две тысячи лет назад Евклид? Появись тогда не Евклид, а другой, и разработай он геометрию по-иному, и две тысячи лет зазубривали бы иной курс. И пусть ему не говорят, что система Евклида единственно научная, чепуха это! Школьная геометрия трудна, но не научна, научная геометрия строится сегодня иначе. Еще о Ньютоне говорили, что открытия свои он находил новым, своим способом, а излагал по Евклиду, чтобы не нарушать традиций. Конечно, человеческий ум нередко открывает раньше простое, а потом — сложное, и, стало быть, что раньше нашли, то и по существу начальней. Но не всегда это, не всегда! А школьная наука, если уж что в себя включила, сотни лет бей — не выбьешь! Он скажет так — нет ничего консервативней школьных программ. В науке совершены потрясающие перевороты, а детишки ваши зубрят, что знали прадеды. Не то и не так — вот как он охарактеризует наше школьное дело.

— Неужели вы так прямо и написали, Иннокентий Парфеныч?

— Конечно, Леночка, чего мне стесняться? Бить так бить! Это было важным, хоть и не главным пунктом диссертации — что программы схоластичны, консервативны, отсталы, непригодны, неэффективны, ненужны…

Изумление Лены все возрастало. Как, неужели было что-нибудь радикальней, чем критика школьных наук? Чударыч подтвердил — ну, конечно, критика штука отрицательная, а он выдвинул положительный план. Однако он продолжит еще немного критику. В институтах повторяют то же, что проходили в школе, но объемом побольше, штука эта так и называется — концентрическое обучение. Ах, эти концентры, со многим он примирится — с этим никогда. В школе попадается замечательный физик, он вкладывает в уроки душу, перешагивает за учебник. А в институте физик ординарный, дальше программы — ни на шаг. И получается, что один и тот же курс прослушаешь дважды. Первый, второй, третий концентр — это те же щи, только каждый раз чуток погуще. Разница количественная, принципиально нового нет. А ученик принципиально меняется, ну, скажем, не принципиально, а качественно. Качественной перемены программы не признают. Все они стоят на том ките, что дошкольник и студент одинаково воспринимает науку, первый в сутки запоминает один факт, другой десять, вот и вся разница. Он же считает так — логика у ребенка и взрослого, конечно, одна, но выражается по-разному. Науки тоже разные: математические, экспериментальные, описательные, форма у них не одна. Ребенок познает мир больше воображением, хотя и рассуждать умеет, а взрослый — рассуждением, хотя и неплохо воображает. На первый взгляд немного, а если вдуматься — существенно!

Лена снова спросила, в чем же был положительный проект, старик слишком растекался мыслью. Тот ответил, что именно в этом, в понимании разных ступеней человеческого развития.

Изучая биографии великих ученых, он с удивлением узнавал, что все они в детстве бывали фантасты, выдумщики и проказники. А потом их буйная фантазия закономерно трансформировалась в строгое, проницательное мышление. Поняв это, он предложил — никаких расширяющихся концентров, зубрежки и скукоты, для каждого возраста свое особое и неповторимое. В начальной школе — познание мира образом и воображением, художественное видение мира. Ребята сами вглядываются в природу, пытливо берут ее в руки. Не нужно им заучивать факты, найденные тысячи лет назад, а пусть ходят в леса, собирают коллекции, спят под открытым небом и прочее… А потом приходит наука, но в смысле упражнения мозга, как перед тем упражняли глаз, руку и ноги, фактов немного, скажем, в геометрии всего двадцать теорем, но подробнейший анализ их, задачи и эксперименты, лаборатории и модели. Если из его школы выйдет человек, не знающий признаков делимости чисел или там законов отражения света, он потерпит это. Но если попадется выпускник, не умеющий плавать, теряющийся в лесу или в поле, отказывающийся водить машину, починить электрическую проводку, логически разобрать рассуждение, сделать подробный анализ, построить на анализе синтез — тогда, точно, нетерпимо. А уже дальше, подготовленные не обширной мертвой суммой знаний, а свежими острыми способностями, пусть уж берутся юноши и девушки за науку, настоящую науку, современное и современнейшее, не за сведенные в учебники сведения наших предков. Это и было конечным выводом его диссертации: общая школа дает только те знания, которые человек безусловно использует в дальнейшей своей жизни, главная ее задача — развивать духовные способности и практические умения, остальное, добрых три четверти учебного материала, переносится, если оно вообще этого стоит, в специальное изучение. Тысячи страниц скучнейших фактов требуется вызубрить ныне подростку, он, Чударыч, оставит от силы двести, да еще изложит их по-иному!

— Вы упомянули, что с диссертацией не согласились…

Чударыч махнул рукой. Это бы еще ничего, если не согласились. Разнесли в пух — вот точное определение. Боже, как над ним поиздевались! Ему доказали, что он нового не придумал, все его мысли были уже высказаны другими. И что если осуществить их, школа начнет плодить невежд. Он сказал одному оппоненту: «Грамматику иностранных языков мы изучаем, а языками не владеем, зачем же нам грамматика того, чего мы не знаем?» Тот ответил: «Лучше грамматику знать, чем ничего не знать!» В общем, признали, что диссертация не заслуживает, чтобы ее автора допускали к защите. Все эти неприятности так на него подействовали, что пришлось бросить работу в школе и на старости отыскивать новый жизненный путь — забираться с молодежью в тайгу.

Лена знала, что людям, пробивающим новые пути, часто приходится несладко, она читала об этом в книгах. На таких людей ополчаются завистники, под них подкапываются сослуживцы. Чударычу после провала с диссертацией спокойно трудиться в школе не дали, его, конечно, стали прорабатывать.

Чударыч удивился.

— Что вы, Леночка, никто не прорабатывал! Наоборот, огорчились, что неладно кончилось. Сам я больше не мог. Трудно человеку что-либо делать, когда он теряет веру в результаты своего труда. Семьи у меня нет, единственный сын в войну погиб, значит, подняться с места просто. Ну, не враз отпустили, много было разговоров. И уволился я летом, чтоб ученики не знали, а то пойдут упрашивать остаться — может, и не устоял бы…

Воспоминания утомили его, он сидел на своем топчане, согнувшийся и задумчивый, рассеянно улыбался всегдашней доброй улыбкой. Лена вдруг увидела, что он очень стар и слаб. Она с тревогой подумала, что лететь почти пять тысяч километров — не стало бы ему плохо в воздухе! Чударыч замахал руками, узнав, что ее тревожит.

— Что вы, что вы! У меня сердце железное. Такое сердце палкой не разломать, что ему самолет!..

— В ваши годы всякие неожиданности…

— Вздор, Леночка. Не верю в неожиданности. Все идет, как оно должно идти.

Лена закончила последнюю надпись и поднялась. Было уже поздно. Чударыч вспомнил, что хотел обратиться к ней с просьбой. Она вопросительно посмотрела на него.

— Уважьте старика, — сказал он. — Останьтесь за меня в библиотеке, пока я буду отсутствовать. Книги-то надо выдавать!

Она молчала, не зная, что сказать. Когда Чударыч упомянул, что сидеть в библиотеке легче, чем трудиться на площадке и что перевод он оформит официально, Лена прервала его:

— Не сердитесь, но я должна отказать.

— Вас пугает, что не справитесь? Поверьте…

— Нет, я знаю, что справлюсь. Но я не хочу переходить сюда именно потому, что здесь тепло и легко. Что скажут обо мне подруги? Нет, нет, это исключено.