— Право выбора на сей раз я оставлю за собой: у меня для вас есть настоящие феи — вы таки будете довольны! Вам, как всегда, двенадцать гурий на четыре часа или шесть на восемь? Плата одна и та же, вы помните… Между прочим, есть две новеньких — послушные девочки, скажу я вам! Для таких хороших клиентов — находка.
— Вот и замечательно! Нам сейчас и двух достаточно будет: после бани силы не те, — протянул Смолокуров-Дольской, переглянувшись с художником — тот устало кивнул.
Когда хозяйка ушла за «гуриями», Евграф Силыч ухмыльнулся:
— Давно подозреваю, что эта мадам совсем не Петухова и раньше держала шалман в Одессе где нибудь на Молдаванке, но возможно, что для серьезных деловых людей. Теперь строит из себя чуть ли не придворную даму. А как же — кавалергардов обслуживают!
— Ну просто бельфам, — язвительно подтвердил скульптор.
Мадам не заставила долго ждать и привела минут через пять примечательных особ не старше двадцати лет.
Искушенный сатир Смолокуров подозвал к себе одну из вошедших. Она охотно подсела к шикарному господину, а тот сразу завел беседу, наклонившись к ее розовому ушку:
— Как тебя зовут, сладкая моя? Ну, как тебя зовут, прелесть? Гретхен?! И имя у тебя прелестное, как ты сама. Да откуда ты такая взялась — раньше я тебя не видел. Наверное, недавно здесь? К тебе уже кто-нибудь ходит постоянно? А ты мне очень нравишься, милочка…
— И вы мне.
— Я всем нравлюсь… А вот куришь совсем зря, зачем этим ядом травишься? Голосок сядет, перышки потемнеют, здоровья не будет… Зачем, говорю, ты это делаешь, глупышка? Нравится клиентам? И тебе, говоришь, нравится? Ну-ка, брось эту гадость, сейчас же брось! — Купец сам вырвал из ее руки пахитоску и затушил о подлокотник. — Вот так. Умница! Знаешь, у меня так забилось сердце, послушай, как оно колотится. Слышишь, выскочит сейчас?
— Это не страшно — я подберу.
— О, да у тебя еще и язычок острый! Дай послушаю теперь, как у тебя бьется. Надо же — мое чаще! Почему бы это? А потому, сладкая, что ты мне больше нравишься, чем я тебе. Правда, правда… Вон кто тебе сегодня нужен! — Он указал девушке на Звонцова, одиноко сидевшего в стороне. — Это мой друг — хочешь узнать его поближе? Запомни, скоро весь свет его узнает — великий талант!
Девица надула губки, давая понять, что хочет остаться со Смолокуровым.
— Нет, милочка, послушание — первая заповедь для благородных девиц. Я ведь все чувствую — ты не из простых, вот и он из того же теста. Расшевели его, сделай милость — дай ему до утра полакомиться сладким!
Звонцов же тем временем изучал девушек взглядом художника.
Одна, смуглокожая жгучая брюнетка, была одета цыганкой — в золотых монистах и узорных серебряных браслетах. Внимание Вячеслава Меркурьевича сразу привлекла та, с которой он теперь шептался: миниатюрная девушка в маленькой сетчатой шляпке-шапочке с траурным розаном, в страусином боа вокруг шеи, платьице на манер туники или изящной ночной комбинации с кружевными бретельками, но самое главное были ее огромные карие глаза с синеватыми тенями, поглядывавшие на Вячеслава Меркурьевича как-то испуганно-покорно. Во всем ее облике была утонченная обреченность обиженной жизнью, «потерявшейся» в северном Вавилоне благородной провинциалки. Звонцов заметил, как Евграф Силыч подтолкнул девушку к нему. Тогда «цыганка Земфира» уселась на колени к Смолокурову, незамедлительно обвив его за шею и что-то жарко шепча на ухо; покорная «девственница», потупив взор, остановилась в шаге от Звонцова и почти пропела нежным голоском:
— Называйте меня Гретхен.
— Только вы не вздумайте называть меня Фаустом, — предупредил Вячеслав Меркурьевич. И пары разбрелись по комнатам.
— Приятных утех! — напутствовала их хозяйка заведения.
Идя по коридору, вчерашний студиозус размышлял: «Зачем все это? Для чего мне связь с несчастной девочкой? Зачем уступил этому вампиру? Безвольный я человек!» «Гретхен» вела его за руку куда-то в полумрак коридора: открывая дверь своей спальни, спросила замирающим голосом, учащенно дыша, так что ее маленькие ноздри чувственно раздувались:
— А вы любите «печальные песенки» Вертинского? У меня есть новые пластинки и граммофон… И еще у меня есть…
Досадная догадка мелькнула в мозгу Вячеслава Меркурьевича:
— Гретхен, да вы не кокаинистка ли?
Она приблизила к нему лицо и неожиданно вызывающе спросила:
— А вам-то что?! Да, нюхаю! Небось, вообразили себе розового мотылька? А я — ночная летучая мышь, потому что при свете дня все самцы трусы и импотенты! Я пью по ночам мужскую кровь и отдаюсь тем, кто пьян, груб и безжалостен со мной. Разве ты не можешь быть хищником, укуси меня побольнее — ты ведь тоже этого хочешь! До утра я твоя пантера — люби меня, мой тигр! Демон мой, возьми мою душу — ну же!
«Такие выходки сделают из меня маньяка-параноика!» — ужаснулся Звонцов. Он почувствовал, что сейчас уже ничего не сможет, даже если захочет.
И вмиг рассыпался хрупкий образ Гретхен, который успела создать фантазия «художника»: «Выпускница какого-нибудь харьковского Института благородных девиц. Получила хорошую аттестацию, кинулась „покорять“ столицу. Здесь стало понятно, что „при Дворе“ никто ее не ждет. Наверное, устроилась гувернанткой в какой-нибудь богатый дом и нашла путь к хозяйскому кошельку — соблазнила отца семейства, а тот голову потерял. Барыня дала ей отставку, и оказалась наша „дворянка-институтка“ на панели. „Это многих славных путь“. Рынок житейской суеты. Из этого болота сама вряд ли выкарабкается — Бог ей судья и помощь!»
Он почувствовал страшную неловкость, до тошноты и головокружения, рука судорожно нащупывала бумажник. Вытащив первую попавшуюся ассигнацию, сунул девице и бросился по коридору прочь из борделя. Он боялся, что услышит вслед ругань или презрительный хохот, но его побег сопровождало молчание.
«И таких тоже сюда заносит, — думала «Гретхен», комкая в кулачке кредитку. — Спаси его, Господи, и о моей грешной душе, пожалуй, не забудь! Какие же мы все несчастные…»
На набережной, что напротив Петропавловки, Вячеслав Меркурьевич, вдохнув полной грудью невского воздуха, обрел самообладание, забыв о случившемся, как о дурном сне. Дул свежий ветер с залива, утренняя хмарь давно рассеялась, и небо, по которому медленно проплывали мелкие тучи — словно хлопья ваты на рождественской елке, — было голубым. «Нужно делать свое дело, и тогда все устроится». После возвращения Звонцов словно бы впервые увидел Город, и это его вдохновило. Сокровенное желание наконец-то вновь посвятить себя поиску стиля в искусстве охватило все его существо, и ноги сами понесли «свободного художника» домой.
XIII
У Звонцова в последнее время так складно пошли дела и улеглись тревоги, что от радости он, типичный маловер-скептик, даже счел своим долгом заглянуть в храм, исполнившись благодарности к неведомой, но предполагаемой Высшей силе. И действительно было за что: от Смолокурова удалось скрыть истинное происхождение «звонцовской» живописи (ушлый заказчик так ничего и не узнал о существовании Арсения Десницына, к тому же он щедро одарил «художника» за то, что тот помог заманить в сети саму недоступную Ксению Светозарову). а с мадам Флейшхауэр, приехавшей в Петербург на какую-то академическую конференцию, Вячеслав Меркурьевич неожиданно легко уладил вопрос о комиссионных, столь болезненный и, казалось бы, неразрешимый. Слухи о том, что новый контракт не состоялся и у Звонцова большие неприятности, до немки дошли почти сразу после приезда, и она. встревоженная и недовольная, решила вызвать «художника» в свой петербургский особняк, чтобы выяснить, как он теперь собирается выплачивать причитающийся ей процент от сделки. Узнав от самого Вячеслава Меркурьевича подробности ограбления, Флейшхауэр разозлилась не на шутку, ее вечная спутница — мерзкая псина Адель — подняла лай и чуть было не покусала Звонцова, но факт присутствия собаки как раз и подсказал находчивому скульптору удобный выход из положения. Уверовавший после разговора в бане в свою гениальность и хорошо запомнивший совет Смолокурова, он тут же предложил меценатке вылепить «замечательный» скульптурный портрет ее четвероногой любимицы. Звонцов рассчитывал, что Флейшхауэр не устоит от соблазна заказать ему целый цикл подобных анималистических скульптур, которые можно было бы выставлять на аукционах. Прямая выгода просчитывалась для обоих, и практичная немка сделала именно такой заказ — звонцовский расчет оправдался! «Теперь-то я смогу отдаться подлинному творчеству! — ликовал скульптор, расплатившийся с множеством мелких кредитов. — Кто говорит, что Звонцов не способен сказать своего веского слова в искусстве? Всем нос утру!» Он явился в Николаевскую церковь, чтобы поставить самую большую свечу именно к тому образу, который написал его безотказный друг и помощник. — сомнения в выборе не было. Не поскупившись, Вячеслав Меркурьевич заказал и благодарственный молебен с акафистом Николаю Чудотворцу перед новой иконой.