III

Как в каком-то умопомрачении, близкая к обмороку, балерина вышла за церковную ограду. Прохожие все спешили куда-то, а она стояла на месте, приходя в себя: уставившись на носки своих ботинок, не могла решить, куда же идти. Неожиданно Ксения услышала знакомый голос:

— Наконец-то я вас разыскал!

Дольской был тоже чем-то напуган.

— Князь?! Зачем вы здесь? Не беспокойте меня! Я же просила…

— Но как можно не понимать! Я столько писал вам, так подробно… Неужели вам нужно еще что-то объяснять? Зачем ты меня избегаешь: это же безрассудно, в конце концов…

— Мне все понятно, я все знаю! И оставьте — я устала, мне нехорошо, от вас мне ничего не нужно. Ни о чем меня больше не спрашивайте!

Дольской не отступал:

— Конечно! Как тебе будет угодно: я никогда ни о чем не стану спрашивать. Только выслушай меня сейчас — Бога ради, не нужно противиться! Давай уедем отсюда, уедем, чтобы уже не возвращаться!

Он взял балерину под локоть, попытался отвести к ожидавшему у ограды мотору, но та отстранилась, закрывая руками лицо, вся затрепетала от рыданий. Князь кинулся на колени прямо в снег, стремясь заглянуть в глаза Ксении и найти там хоть намек на прежнюю благосклонность:

— Скажи мне, что происходит? Хотя бы слово! Нет?! Ну почему, почему нет? В чем я провинился перед тобой? Ты — моя жизнь, кроме тебя, я ничего не вину вокруг, мне не нужен этот мир, если тебя не будет рядом! Все потускнело, потеряло смысл — я все бросил… Я истлею в одиночестве заживо! Моя единственная, драгоценная, что я должен сделать? Ну скажи же, возможно, я могу еще что-то изменить… Ведь это моя вина, да? Это из-за меня ты так страдаешь, мечешься? Только не молчи, Ксения!

— Это я виновата, что дала когда-то повод ухаживать за собой, — проговорила балерина, и было видно, как мучительно для нее сейчас вообще о чем-либо говорить. — Вы себя ни в чем не вините и забудьте обо всем, что нас связывало. Это была трагическая ошибка! «Наша любовь обманулась» [266], князь, а вы не желаете этого знать…

Князь не мог сдержаться, сорвался на крик:

— Да! Я не знаю — у меня голова раскалывается… Просто ПОНЯТЬ НЕ МОГУ, отчего все вышло именно так!!! Всегда был убежден, что нет такой ситуации в жизни, которую я не испытал на себе. У меня есть опыт и воля — мужчина, обладающий этим оружием, непобедим, и это не пустая бравада! Я никогда не роптал на судьбу, ничего от нее не ждал, однако не сидел сложа руки, а действовал — и так создал самого себя, свое положение, но вот стоило только услышать «нет» от самого дорогого человека, и чувствую, как земля уходит из-под ног — мое выверенное, годами испытанное credo готово рухнуть…

Он сделал паузу, не дожидаясь, когда Ксения прервет этот монолог, но та молча смотрела куда-то в сторону, видимо, чувствуя со своей стороны, — «его сиятельство» еще не выговорил всего, что накопилось у него на сердце. И Дольской продолжил, хотя уже начинал понимать бессмысленность своих запоздалых откровений, улетающих в метельную пустоту. Казалось, его слова застывали в морозном воздухе.

— Ты… вы когда-нибудь слышали крик человека, терзаемого нравственно и физически? Крик пронзительный, когда страдания прорываются наружу, душераздирающий вопль! А я не один год слышал свой собственный! Не хотелось идти домой — я возненавидел эти глухие стены, не хотелось никого видеть — мне опостылели все знакомые. Друзей же не нажил, да и бывают ли они, друзья? Мне нужно было несколько дней оставаться невидимым, исчезать из привычного окружения, и тогда я намеренно падал в грязь, забывал о салонных манерах, о своем renommée светского льва. Я с упоением растворялся, пропадал среди прочих сломленных, безумных и проклятых в этом мире — они настоящие люди. Я был горд оказаться в их компании: знаете, что и там, на дне, распускаются цветы? Скажете, что это цветы зла и я — декадент? Пускай! В этих соцветиях скрыта манящая прелесть, тайная правда «от мира сего», которую можно не принимать, но которой нельзя не восхищаться… И все-таки там, вы будете правы, — там мертвящая красота, от нее пахнет формалином! В тех цветах нет чистоты, свежести, у них черные лепестки: в них нет даже жалкого отсвета того, что воплотилось в вас. Впрочем, подобное сравнение, наверное, кощунственно — чертополох не сравнивают с розой… Ну неужели все мои слова, мои чувства НИЧЕГО не значат для вас?! Да я же ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ЛЮБЛЮ!!!

— Господи, это невыносимо! — прошептала Ксения и добавила так, чтобы было слышно каждое слово. — Но я не могу ответить взаимностью, а вы не сможете приказать мне любить вас. Я не испытываю к вам ничего, кроме…

— Не продолжай, прошу тебя! — князь вздрогнул. — Помнишь, ты сама говорила, что нужно ждать год, что таково условие твоего духовника?

«Боже милостивый, — взмолилась балерина Светозарова, — сделай так, чтобы отец Михаил услышал сейчас зов моей души и вступился бы за меня в брани духовной — под его защиту прибегаю!»

— Так вот, я готов ждать и десять лет, хоть всю жизнь, только бы жила надежда! Кто знает, может быть, когда-нибудь…

— Никогда! Я не стану вашей женой никогда. — В ушах Дольского эти слова звучали страшным приговором. — Я не буду ВАШЕЙ ни при каких обстоятельствах! Еще месяц назад мне казалось, я нашла хорошего друга, наверное, лучшего из тех, кто когда-либо был рядом со мной. В какой-то момент даже увидела в нем будущего верного спутника всей своей жизни… Теперь я чувствую, нет — знаю! — что ошибалась. Я потеряла вас уже навсегда… Увы — это так, и мне больше нечего сказать вам, Евгений.

Князь ничего не мог с собой поделать: сложнейшая гамма чувств болезненной гримасой исказила волевое лицо, глаза его наполнились слезами. Впервые за многие годы, может быть за всю жизнь, Дольской узнал, что способен на такую сентиментальность, всегда казавшуюся ему постыдной для мужчины. Ксении было неприятно видеть подобную сцену, она уже не могла и не стремилась разобраться — раскаяние это или игра искусителя, она устала разгадывать чужие жесты, взгляды. Устала разочаровываться:

— Вам не к лицу такая… такое… Словом, прощайте, я очень занята, господин Дольской, и тороплюсь.

Он взял за плечи молодую женщину, не смея удерживать силой, но в то же время пытаясь найти какие-то слова, самые главные аргументы, чтобы остановить ее, предотвратить непоправимое:

— Ведь это разлука НАВСЕГДА, Ксения!!! Опомнись, ты же читала письма, ты же все знаешь… Почему разлука наступает, когда под тобой все и так проваливается в бездну? Много лет я философически наблюдаю, как умирают, исчезают в небытии души дураков, друзей и врагов, ничтожных лжецов и закоренелых злодеев, но теперь совсем другое — произойдет страшное! В этом ты отдаешь себе отчет? Я не должен допустить этого!!! Но, может, уже ничего не зависит от меня… Сам уже не знаю, что говорю, путаюсь, а ведь всегда любил и умел говорить, не сомневался, что слова мои прекрасны, — теперь они бессильны, одна пустота — вакуум. Тлеющие угли памяти ослепили меня, мириады мыслей о самой прекрасной девушке, о воплощенном совершенстве, сияющей звезде… Неужели всему конец?! Да черта с два!!! Я отдам тебе свою жизнь — забери ее, она твоя без остатка! Почему ты так безучастна, точно не слышишь ничего?! Ты же НЕ СМОЖЕШЬ ЖИТЬ, пойми!!! Поздно уже, как поздно… Вы не сможете жить — только я, если удастся, еще в силах помочь! Вижу, что надеяться на взаимность мне уже не приходится, и не питаю иллюзий, но я действительно хочу вас спасти, Ксения! Нам нужно немедленно бежать отсюда, за океан, на какие-нибудь острова, подальше от этого страшного мира! У меня есть деньги, очень много денег — мы не будем ни в чем нуждаться… Решайтесь же, иначе погибнете!!!

— Я не нуждаюсь в вашей помощи, мне не нужно ваше богатство! Позаботьтесь лучше о своем Спасении, а у меня всегда есть защита, которая надежнее любых денег, но, видно, вам этого не понять. Жаль…

Порыв князя невозможно было остановить. Он буквально рвался всучить напутанной молодой женщине обернутый в золотую бумагу неизвестный предмет: