— А вы только выслушайте внимательно, liebe Tante, что я придумал, и тогда поймете. Закажите Звонцову мой портрет, а потом можно будет спокойно представить его. как портрет «КД», а меня, естественно, как самого автора. Объявим в прессе, что пришло наконец время раскрыть тайну псевдонима, которая не давала покоя художественным кругам и ценителям искусства с тех пор, как только первые картины «КД» появились на аукционах. И заметьте — стоить портрет будет не меньше, чем любой из этих пейзажей! Заодно сравните технику исполнения и проверите: случайно светятся его работы или он действительно знает секрет. Не правда ли, это был бы достойный финал для такой большой игры? Так сказать, последний аккорд. Оставшиеся холсты я смогу выставлять на аукцион еще не один год как свои новые работы и тем самым упрочу славу «КД», то есть свою славу, а заодно свое финансовое положение. Вы не представляете, как я буду существовать без вашего содержания — безбедно, meine liebe Tante!

Фрау слушала, не перебивая, внимательно и хотя, похоже, не совсем еще поняла, что хочет от нее племянник, но по виду ее было заметно: в его словах она нашла рациональное зерно. Немного поразмыслив, Флейшхауэр заметила:

— Оказывается, у тебя не все так плохо с мозгами, liebe Erich! Допустим, я с тобой соглашусь, но Звонцов… Вдруг он не возьмется за портрет, откажется от заказа?

— Ну уж нет, тетушка, не думаю! Он алчный — вы же знаете. Стоит ему предложить хороший гонорар, и он не устоит. Я почти уверен, тетушка!

— Да-a, заманчиво… Окончательно убедиться не помешает… — протянула фрау. — Ну что ж, нужно еще все хорошенько обдумать, взвесить, и, возможно, я исполню твою просьбу, но пока ничего не обещаю.

В этот радостный для Эриха момент русский свидетель, изнывавший в своем укрытии межу окном и кафедрой, еле сдержался, чтобы не чихнуть. «Угораздило же меня связаться с этими пройдохами! Да тут целая шайка воров-виртуозов и еще какой-то Бэр, черт бы его побрал! Очень вероятно, что они действительно умыкнули картины у князя-купца, и он не врал, когда в бане рассказал мне об этой краже. — Он не только терялся в догадках, но вдобавок еще и страх усилился. — Готов поверить, что Эрих сбесился с жиру и ему действительно захотелось славы, но что же теперь нужно Флейшхауэр? Если не деньги, то что? У нее ведь тоже на меня определенные виды, но какие?! Сам черт не разберет!»

Он даже почувствовал совершенно безрассудное желание встать и задать этот вопрос меценатке в лоб, но инстинкт самосохранения удержал скульптора от убийственного шага. А разные догадки тем временем обретали в его сознании логическую связь: «Нет, Смолокуров тут ни при чем. и думать нечего, — иначе не стал бы мне расписывать в деталях аукционные аферы. Замышляй он против меня что-нибудь серьезное, с какой стати тогда такие криминальные откровения? Обычная история: влюбился толстосум в балерину-недотрогу, вознамерился во что бы то ни стало добиться ее, вот и выдал себя за мастера-живописца, за «КД». Только вышло все хуже некуда: теперь из-за Сенькиных работ уберут первой эту «Терпсихору», потом ее обожателя, а там уж и моя очередь (один Сенька об этом, пожалуй, так никогда и не узнает!) Я здесь у них как в ловушке — и гость, и пленник. Только лишний свидетель им ни к чему. Тем более самый главный — художник, а художник-то, выходит, я! Говорил же Эрих про «финал большой игры», вот и выкинут Звонцова как отыгранную карту. Ни один ценитель «КД» меня и в глаза никогда не видел, так что прикончат. не задумываясь, церемониться не станут… Получается — все кончено?! Finita получается, Вячеслав, вот что».

Вячеслав Меркурьевич не хотел смерти балерины, но и самому еще тоже пока не надоело жить, хотя подлунный мир все более представлялся ему выгребной ямой: «Неудивительно… Ну уж нет: не успеете, господа! Заберу скульптуру, а там поищите от Лодзи до Петропавловска — сами заблудитесь».

В этот момент раздался дробный стук в дверь, напомнивший Звонцову азбуку Морзе.

— Войдите! — спокойно произнесла Флейшхауэр, а Эрих вздрогнул. — Что это ты? Слуги пришли! Я же просила прислать. И все-таки у тебя заячье сердце, племянник.

В аудиторию действительно вошли какие-то безликие типы, спустились на кафедру, упаковали картины. Хозяйка дала понять, что теперь можно всем уходить, сама вышла первой, за ней гуськом потянулись остальные. Через минуту Звонцов поднялся, расправил затекшие члены: «Наконец-то убрались! Теперь еще придется ждать, когда они придут домой и угомонятся». Он сел в первый ряд, напротив скульптуры, подперев рукой подбородок, долго разглядывал ее причудливый силуэт и все думал о том, что пришлось услышать за эти ночные часы. Выждав нужное количество времени перед тем, как открыть окно (он предпочел не рисковать и уйти из библиотеки тем же путем, каким туда пробрался), ваятель подошел к «амазонке» и, дотронувшись до нее, сказал вслух:

— Ну, теперь жди — недолго тебе осталось здесь стоять! — Звонцов тенью промелькнул по ночному особняку: он удачно рассчитал время, которого вполне хватило на то, чтобы все домочадцы угомонились после возвращения хозяйки. Внутренне его опять сковывал леденящий страх расправы, что заставило вести себя даже осторожнее, чем того требовала ситуация. В общем, никто не должен был заметить его ночного отсутствия. В спальне Вячеславу Меркурьевичу показалось прохладнее, чем обычно. Раздевшись, он покрылся гусиной кожей, поспешил нырнуть под перину, но и в постели было зябко — даже зуб на зуб не попадал. Конечно, холод шел изнутри самого незадачливого ваятеля. «Зачем нужно было выдумывать для Сени этих кошмарных масонов? Получилось, как в воду глядел».

Он знал, что каждый день пребывания в Германии будет тяжел, все время следует ожидать каких-то неожиданностей, и завтрашний не обещал быть исключением, поэтому решил отоспаться хорошенько и к завтраку не вставать, но это намерение оказалось только благим пожеланием.

VIII

Уже в восемь часов утра Звонцов был разбужен камердинером, который сухо и без особых церемоний сообщил «господину художнику», что хозяйка хотела бы видеть его у себя, и как можно скорее. Разумеется, тот сразу подумал — немка о чем-то догадывается, хотя предполагать, что ночью в библиотеке «соглядатая» кто-то заметил, было глупо — в этом случае он бы уже, наверное, разговаривал сейчас с Ауэрбахом, а не с камердинером. Но, может, библиотечный вахтер доложил ей, что он целый день провел в читальном зале, а вовсе не в ностальгических прогулках по Веймару? Во всяком случае, одеваясь, Звонцов так и не смог хорошенько завязать галстук — руки не слушались, сюртук он надевал и застегивал дольше обычного, чертыхался. Даже слуга, вызвавший его наверх, в таком состоянии показался ему очень похожим на одного из «верных людей», уносивших картины из мемориального зала-амфитеатра. Наблюдательная фрау заметила, как часто дышит русский гость:

— Guten Morgen, mein Freund! [249]Да вы, я смотрю, запыхались. Не рассчитывала, что столь буквально воспримете мою просьбу — это приятно, но не обязательно было так уж торопиться. У вас в подобных случаях говорят «мчаться сломя голову», верно?

— Да, так говорят, — только и мог ответить Звонцов.

— Видите ли, mein Freund, — продолжала Флейшхауэр, не меняя благодушного тона. — Я, конечно, оторвала вас от сна, но на то есть веские причины. Во-первых, мне хотелось поскорее обрадовать вас: вчера вечером у меня был человек, который так восхищен пейзажем, что готов купить его сразу, не торгуясь, за очень приличную сумму — пятьдесят тысяч рублей. Форма расчета не имеет значения: он может заплатить в любой валюте, в золоте, если так вам будет угодно, но господин это серьезный, занятой — нужен ваш срочный ответ. Признаться, я его уже обнадежила и уверена, что лучшего варианта нам не найти.

От названной суммы у Звонцова «в зобу дыханье сперло», он даже расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Когда речь шла о больших деньгах, скульптор впадал в «священный трепет» и ничего не мог с собой поделать. Он только кивнул головой в знак согласия.