— Я знаю многих людей, которые готовы оторвать от своей семьи, но подать ближнему. В России даже говорят: воздастся сторицей, то есть Господь когда-нибудь пошлет еще больше, — Сеня продолжал возражать. — И почему вы решили, что у нас нет святых из мирян? Почитайте житие Улиании Лазаревской: жила в Муроме в XVI веке одна богатая женщина, которая раздала все свое имущество нищим и на храмы. Ее потом канонизировали. А как же наши юродивые? А мать, которая ночей не спит у кроватки больного дитяти и весь день трудится, чтобы прокормить семью? Ей подумать-то о грехе некогда!
— Ну, сегодня, допустим, она не спит, а завтра выздоровеет ребенок, и выдерет его эта «благочестивая» матушка розгами до крови. Впрочем, примерная мать в своей любви ближе к Богу, чем иной монах, который только и знает, что целый день молится… Но кому из нас дано знать, что грех, а что не грех? Кто их сочтет, наши падения?
Немец спохватился (Арсений вдруг заметил, что старик тоже устал):
— Конечно, я отклонился от сути: не судите строго старого шутника. А знания ваши, господин Звонцов, заслуживают самой высокой оценки. Вы очень способный, не побоюсь сказать, выдающийся ученик. — Он расписался в зачетной книжке, широким жестом протянул ее Арсению. — Теперь вам нужна школа иной ступени, и я уже не могу быть вам полезен как наставник. Не смею задерживать!
Он собрался откланяться. Арсений же, спрятав зачетку и порядком потрепанный том Гёте, украдкой перекрестился («Слава Богу за все!»), но вдруг вспомнил, что книга у него в портфеле — «Мефистофелева».
Художник пролепетал:
— Verzeihung! [36]Чуть не забыл вернуть вашу книгу. Правда, она в таком виде… безобразном. Вообще у меня нет привычки писать на книгах, но тут не смог удержаться — иногда делал заметки на полях… Мне, право, неудобно! Я виноват…
Мефистофель машинально взял протянутый ему том и, словно не слыша извинений, стал перелистывать, приблизив книгу почти к самому носу, подолгу задерживаясь там, где были пометки чернилами, и бормоча под нос:
— Ad majorem gloriam? Ad meliora tempora… Sic! Bona fide [37].
Так. разговаривая то ли сам с собой, то ли с кем-то воображаемым. Ауэрбах внезапно покинул зал.
«Только бы он не разобрал, что это шпаргалки!» — испугался Арсений. Никогда не умевший лгать, русский самоучка от волнения сказал то, о чем вполне можно было бы и умолчать. Несколько минут ожидания показались пыткой: он не знал, ждать ли, ретироваться ли, тем более что теперь ему уже ничего не требовалось от экзаменатора. Воспитание не позволяло просто сбежать.
Старик вернулся без потрепанного «Фауста», зато теперь в руках у него были две новые книги в черных переплетах, одна из них поблескивала золоченым обрезом и тиснением на корешке. Именно на ее титульном листе профессор что-то артистично начертал своим размашистым, витиеватым почерком.
— Примите в дар: здесь изложена квинтэссенция моего учения!
Раскланявшись на прощание, Ауэрбах направился к выходу, приглашая за собой независимо мыслящего русского «студента». Арсений кивнул в ответ и уже в коридоре принялся с любопытством рассматривать подарок. На одном переплете было вытиснено лаконично-многозначительное: «Goethe. Faust». Арсений осторожно приоткрыл том и прочел дарственную надпись: «Zu meiner frommen Anhänger mit Segen» [38]. Вместо подписи стояло: «vom Autor» [39]. «Ну, кажется, он в самом деле сумасшедший!» Хотя, может быть, близорукий профессор просто перепутал книги, да и подписал не ту? На титульном листе второй книги значилось: «Doctor Auerbach. Homunculus der Vergangenheit und Übermensch der Zukunft» [40]. Сенино сердце радостно екнуло в предвкушении дельного чтения. Курьезный же автор «Фауста» исчез так же стремительно, как возник. Арсению тоже захотелось скорее покинуть университет, вернуться в Веймар и «доложить» другу об успешно сданном за него экзамене. Но тут вспомнилась утерянная пуговка от бесценного звонцовского костюма. «Старик не запер аудиторию! Хорошо, что я не забыл о потере, а то ведь наверняка пришлось бы снова тащиться сюда из Веймара. Сейчас пойду, подберу ее с пола, и можно ехать со спокойным сердцем».
VIII
Опять зайдя в учебный зал, Десницын оказался в полном мраке: электричество было выключено, и окна, видимо, зашторены, из-за чего дневной свет в аудиторию тоже не проникал. Тревожно вглядываясь в эту темноту, Арсений все же надеялся, что глаза привыкнут к ней — тогда он сориентируется и во что бы то ни стало хотя бы на ощупь найдет проклятую пуговицу.
«Только бы профессор не вернулся за чем-нибудь! Еще не дай Бог вспомнит, что оставил аудиторию незакрытой, запрет меня на ключ, и тогда…» Холодок пробежал по спине вошедшего: тревога перерастала в страх. Вспомнились безумные глаза Мефистофеля, его мрачные рассуждения, и окружающее пространство тотчас дохнуло на Арсения некой мистической жутью. Захотелось бежать — из университета, из Веймара, из Германии! Нервы не выдерживали: «Домой, скорее бы домой!» Но тут наконец-то обострилось зрение, возможно, как раз от волнения. Он стал различать крупные предметы: вот темные пятна парт, возвышение кафедры, пресловутая профессорская конторка. Арсений буквально бросился к ней…
— Вы что-то забыли здесь, мой юный друг? — послышался усталый, с едва уловимой иронической интонацией, голос Ауэрбаха. Его сутулая фигура как из-под земли выросла из-за конторки. От неожиданности бедный Десницын почувствовал, что язык деревенеет, однако, запинаясь, все же объяснился:
— Да, забыл… То есть… Понимаете, господин профессор, это вы ошиблись. Вы подписали мне не ту книгу.
— Ничего подобного! За мной такого не водится — я никогда не ошибаюсь, друг мой. — последовал невозмутимый ответ, — и сейчас все верно. Я подписал вам «Фауста», потому что во мне живет дух великого Гёте, он после прочих мытарств перевоплотился в меня. Если бы вы внимательнее отнеслись к моим опусам с точки зрения текстологии, то заметили бы характерную особенность — они написаны рукой самого Гёте. Это дико звучит, однако я действительно не только думаю — даже сочиняю, как он. Разумеется, вы мне не верите?
Сеня замялся:
— Не знаю… Такое действительно трудно допустить… — И подумал: «Откуда он вообще возник?! Я не видел, как он вошел».
— А знаете почему? — усмехнулся его собеседник. — Потому что вы неправильно смотрите. Ваша ортодоксальная православная точка зрения не дает вам увидеть то, что вижу, к примеру, я.
Ауэрбах словно бы прочитал последнюю десницынскую мысль и при этом как-то странно преобразился. Сейчас он не был похож ни на профессора, ни на священника из Сениного сна. Что-то странное, язвительное и тяжелое появилось в его голосе и во всем облике. Арсения это не столько испугало (видимо, от неожиданности), сколько, наоборот, раззадорило:
— А что же видите вы, господин профессор? — произнес он с вызовом, делая шаг вперед.
— Полагаю, ровно то, что видел бы на моем месте сам незабвенный Иоганн Вольфганг и его создание — доктор Фауст. Да я ведь изложил этот взгляд в своем философском труде, а кто именно водил моей рукой при его написании, по-моему, не так уж важно.
— Уж не хотите ли вы сказать, что та страшная история в монастыре… — непроизвольно вырвалось у Арсения, и он сам ужаснулся подобной догадке. Ауэрбах, однако, не обиделся, дружелюбно кивнув из темноты:
— По крайней мере, могу вам поклясться, что я никого не убивал. Признайтесь, мой дорогой, я вас немного напугал? Не бойтесь бесов, тех самых, которые дают нам силы творить бессмертные произведения. Сейчас вы, конечно, можете не соглашаться со мной. Но прошу хорошенько запомнить мои слова. Может быть, когда-нибудь они вам пригодятся. Не надо бояться бесов, юноша. Надо попытаться их обмануть. — Старик приблизился к Арсению и зашептал совсем тихо, видимо, опасаясь, что бесы его услышат: — Научитесь использовать творческие силы этих духов во славу Божию. Обуздайте их, и вам откроется суть вещей. — Профессор достал откуда-то подсвечник с оплывшей свечой, но прежде чем зажечь ее, выразительно обвел рукой темную аудиторию и пророческим голосом заключил: — Иногда, когда хочешь увидеть свет, не бойся остаться в темноте.