Вверху, на высоте двадцати метров над землей, тянулись установленные на фермах перекрытий два газохода конвертеров диаметром почти в три метра каждый. Жуков прыгнул на один, перебежал по дощечке на другой и ударом ноги сбросил дощечку вниз. Почти одновременно с ним на первый газоход прыгнул Парамонов. Они бежали по газоходам, разделенные провалом шириной в полтора метра и глубиной в двадцать. В этом провале, в тускло освещенном туманном пространстве, метались и кричали люди, с ужасом следя за их бегом по обледенелым стальным трубам.

Еще несколько человек взбежали наверх и прыгнули вслед за Парамоновым на первый газоход.

Жуков понял, что ему не уйти. Он мчался изо всех сил, скользя по льду, покрывавшему газоход, а рядом с ним, не отставая ни на шаг, бежал, сжимая револьвер, Парамонов. Жуков знал, что если Парамонов остановится и выстрелит, наступит последняя минута его жизни — на газоходе прятаться негде, цепляться не за что, а Парамонов промаха не даст. Но Парамонов, по-видимому, стрелять не собирался. Жуковым овладело отчаяние.

— Стреляй, сука! — крикнул он бешено, не останавливая бега. — Почему не стреляешь?

Слова Парамонова были полны ненависти:

— Живого надо! Живого тебя возьму!

— Врешь, не возьмешь! — прохрипел Жуков и прыгнул на первый газоход, прямо на Парамонова.

Его огромное тело пронеслось над провалом и секунду качалось на ногах, судорожно цеплявшихся за кривую поверхность газохода. Эта секунда спасла Парамонова, понимавшего, что любое столкновение на обледенелой трубе грозит гибелью им обоим — падение было неминуемо. Парамонов отбежал назад и вытянул руку с револьвером.

— Пулей встретишь? — криво усмехаясь, спросил Жуков.

Он готовился к прыжку — выгибал туловище, отбрасывал в сторону руки.

— Теперь пулей! — твердо сказал Парамонов, зорко наблюдая за его движениями. — Сдавайся, Жуков, спасения тебе нет!

Но Жуков повернулся и снова побежал по газоходу. Временный помост соединял газоход с подкрановыми путями. Жуков прыгнул на помост и помчался по балке, по которой ходил мостовой кран. Делая огромные прыжки, он оторвался на десяток метров от Парамонова. Машинист, увидев Жукова с ножом в руке и бегущего за ним Парамонова, в страхе погнал кран в конец цеха, а тележку с цепями и крюком, передвигавшуюся по мосту крана, — на другую сторону цеха. На кране еще не уложили мостового настила, и просто перебежать по нему было невозможно. Жуков, уцепившись за трос рукой, прыгнул вперед на уходящую тележку. Ему удалось ухватиться за свисавшие цепи, и кабина медленно проплыла мимо него и осталась позади. Трясущийся от страха машинист забился в угол. Жуков видел уже приближающиеся спасительные пути второй стороны цеха. Но Парамонов кинулся к уходящему крану и крикнул что-то, чего Жуков не разобрал, — машинист быстрым движением подскочил к пульту управления, перевел рычат и снова забился в угол. Теперь кран стоял на месте, а тележка шла обратно, прямо на Парамонова и других людей, стоявших вместе с ним на подкрановых путях.

— Гони назад, сука! — хрипел Жуков, готовясь прыгнуть на кабину, когда тележка снова поравняется с нею.

Но бледный машинист смотрел на Жукова круглыми от ужаса глазами и не шевелился.

Когда тележка проходила над опалубками конвертеров и до Парамонова оставалось всего несколько метров, Жуков, озверев от отчаяния, оттолкнулся ногой от цепи и с силой рванулся в кабину. Машинист громко вскрикнул. Нож короткой вспышкой света блеснул у самого его лица, но не задел его, а Жуков, потеряв опору, упал вниз, на железные прутья, сваренные им самим и теперь заливаемые горячим бетоном. Парамонов и другие смотрели, как быстро уменьшается, падая, огромное тело Жукова. Он падал с двадцатиметровой высоты без крика, и прошло почти три секунды, пока до слуха стоявших наверху донесся влажный звук удара.

— Начисто! — с ужасом проговорил кто-то, всматриваясь в распростертое внизу тело.

— Собаке собачья смерть! — ответил Парамонов. — Товарищи, идите вниз. Скорая помощь, наверное, уже вызвана, — может быть, удастся спасти Непомнящего. А я пойду брать всю шайку — Жуков был не один.

12

Зина Петрова выздоравливала медленно. Она и не знала, в какой опасности находится ее жизнь. Доктор Никаноров приходил к ней каждый день, и вид у него был такой, словно он не просто осматривал больную, а чего-то тщательно и настороженно искал. После осмотра он сердито отдавал распоряжения сиделкам, а уходя из палаты, снова взглядывал на Зину, и в этом взгляде была тревога. Зина ничего не замечала. Ей было плохо, она не могла без посторонней помощи перевернуться на другой бок, а поворачиваться хотелось каждые пять минут — тело быстро уставало от лежания. Она видела во время перевязок, что на месте волдырей появились струпья и раны, и плакала от боли, когда их примачивали марганцовкой. Костылину, часто приходившему к ней, она постоянно жаловалась на больницу, ей хотелось поскорее вернуться домой.

— Вот увидишь, как только смогу вставать, сейчас же убегу из больницы и тогда сразу выздоровею.

Он молчал, не возражая. Он знал то, чего она не знала.

— Как вам приходится больная Петрова, молодой человек? — спросил как-то Никаноров, сочувственно глядя на маленького веснушчатого Костылина.

— Так… работаем вместе, ну, дружим, — неопределенно ответил Костылин и, испугавшись, что доктор неверно истолкует его слова, поспешно добавил: — Вроде невесты она мне…

Врач взглянул на Сеню осуждающе.

— Это разные понятия, молодой человек: невеста — одно, а «вроде невесты» — совсем другое.

— Люблю я ее, — признался Костылин. — Ну, а она… пока вроде не хочет.

— Понятно! — сказал врач и встал. Большая, жилистая, лопатой, рука его лежала на густо исписанной странице истории Зининой болезни. Он говорил медленно, обдумывая каждое слово. — Мы уже беседовали с вами, молодой человек, и я предупреждал, что положение больной Петровой весьма опасное. Так вот, появились осложнения… Ей этого, конечно, не говорите. Вы, кажется, просили разрешения приходить каждый день? Я распорядился пускать вас в любое время. Можете сидеть, сколько хотите, ей лучше, когда вы тут. Будьте с ней осторожны: шутите, развлекайте ее, это все можно, но спорить с ней не нужно.

— Да разве я?.. Я ей всегда уступаю.

— Нужно ли уступать всегда, этого не знаю. А пока уступайте. Скоро ей станет совсем плохо, но вы не отчаивайтесь, а продолжайте спокойно ухаживать за ней. Идите, молодой человек.

Ухаживать за Зиной и развлекать ее было нелегко. Костылин вглядывался в похудевшее, странно неподвижное лицо девушки, и ему хотелось плакать оттого, что оно так изменилось. Потом началось предсказанное Никаноровым ухудшение. Казалось, что каждое обращенное к ней слово приносит ей новое страдание. В эти дни он молча сидел у кровати и держал Зину за руку.

Его присутствие стесняло ее. Она твердо знала, что ей нужно куда-то идти и от этого ей стало бы легче, а он мешал этому. Прикосновение его руки сразу останавливало ее. Его нужно было прогнать, сказать ему: «Уйди», запретить ему приходить. Вместе с тем при мысли, что он уйдет, все в ней дрожало от страха. И она тихо стонала, слезы выступали в ее широко открытых, мутных от жара глазах.

— Бредит? — озабоченно спрашивал Никаноров, наклоняясь над ней во время вечернего обхода.

— Бредит, куда-то хочет идти, клуб вспоминала, — говорил Костылин.

Если Зина засыпала, Костылин осторожно отходил от нее и помогал другим больным в палате. Далеко от нее он не отлучался — она часто просыпалась.

В середине декабря первый приступ болезни был отбит. Зина лежала ослабевшая, измученная, но ясно различала вещи и людей. Больше всего ее мучила мысль, что у нее нет половины уха и двух пальцев на ноге. Она расставалась с ухом, как с жизнью, плакала, горевала и поссорилась с Костылиным, он осмелился уверять, что она и без уха будет такой же красивой, как прежде.

В эти дни Зина первый раз встала с постели. Оперированная нога болела, приходилось брать костыль или держаться за кровать, чтобы не упасть. Зина ходила по коридорам, заглядывала в палаты, знакомилась с другими больными.