Но Турчин ушел не сразу. Он аккуратно сложил все молотки в одно место, чтобы их легко было найти, если занесет снегом, и только потом выбрался со своими рабочими из разреза. Когда они, измученные и потные от усталости, ввалились в обогревалку, она была уже полна. Их встретили смехом и шутками. Какой-то остряк кричал из толпы:

— Иван Кузьмич, за вами пожарную команду хотели посылать, пожарники отказываются — ветерок не огонек, вся их храбрость замерзла!

Турчин, не отвечая, раздевался. Костылин сбросил полушубок и бродил по залу, всматриваясь в лица, потом вернулся к Накцеву и уселся подле него на полу.

— Зинку искал? — равнодушно осведомился Накцев.

— Зину, — нехотя отозвался Костылин. Помолчав, он сказал: — Интересно, куда она делась? Может, в углеподаче сидит, как по-твоему?

— Куда она денется? — пробормотал Накцев и широко зевнул. — В такую погоду не то что девка, волк: из норы не высунется.

— Не знаешь ты Зину, — возразил Костылин. Но зевок Накцева вдруг успокоил его. Конечно, Зина где-нибудь в тепле. Она не такая безумная, чтобы бегать в бурю по площадке. А в обогревалку она не пришла, чтобы досадить ему, — сегодня утром они опять поругались.

Костылин закрыл глаза. Он прислушался к грохоту ветра за стеной, и стихнувшая на время тревога снова стала расти. Он вскочил и принялся одеваться. Накцев сонно спросил:

— Куда ты, Сеня?

Костылин виновато ответил:

— Пойду в углеподачу. Знаешь, боюсь я за Зинку!

Накцев, сладко зевнув и закрывая глаза, пробормотал:

— Ну и дурак, она же над тобой посмеется… Дверь в обогревалку распахнулась, и мощный порыв ветра ворвался в помещение вместе с облаком тумана, хлопьями снега. Из тумана выросла фигура стремительно вбежавшего Симоняна. За ним влетел вталкиваемый бурей Зеленский.

— Здесь они! — закричал Симонян, косясь своим единственным глазом на Турчина.

Зеленский, не раздеваясь, кинулся к поднявшемуся со своего места Турчину.

— Значит, она вас нашла? — спрашивал он, озираясь. — А где же она? К вам побежала Зина Петрова, где она?

— Зина? Нет, Зины не видели, — ответил пораженный Турчин.

— Замерзла Зина! — хрипло крикнул Костылин. Он ожесточенно расталкивал собравшихся вокруг Зеленского людей, пробиваясь к выходу. Симонян крепко ухватил его за плечо и сердито крикнул:

— Куда, дура? Ни шагу без моего разрешения, слышишь?

— Пустите! — Костылин тщетно старался вырваться из цепких рук Симоняна. — Замерзнет же она!

— Ни шагу! — повторил Симонян грозно. — Нужно идти группой, один погибнешь ни за грош. Товарищи! — Он повысил голос. — Надо спасать девушку. Желающие отходите к двери.

К двери отошло человек пятнадцать — Зина была любимицей всей площадки. Симонян быстро отобрал шестерых и обернулся к Зеленскому.

— Разыскивать пойду я, — сказал он серьезно и решительно. — Тебе нужно быть здесь, чтобы не терять связи с управлением. Ты не запомнил, как она пошла?

— Она побежала наперерез ветру.

— Ясно. Если наперерез ветру, то, значит, на шоссе. Пошли, товарищи! — приказал Симонян, прикрепив к шапке аккумуляторный фонарь и берясь за ручку двери.

— Арам Ваганович, не пойдет она по шоссе, — поспешно сказал Костылин. — Она к нам всегда по короткой линии, без дороги, бежит, прямо с бровки прыгает. Она и сейчас навстречу ветру пошла.

Симонян вопросительно посмотрел на Зеленского.

— Бежала она наперерез, а не навстречу ветру. Это я хорошо помню, — повторил Зеленский.

— Обследуем раньше шоссе, — решил Симонян. — Держаться друг за друга, ни в коем случае не отставать! Пошли, пошли!

Костылин стоял первым у двери, но отошел в сторону и пропустил мимо себя всех, чтобы выйти последним. Буря усилилась. Над тускло освещенной дорогой с сумасшедшей скоростью пролетали вытянутые белые нити снега. Костылин был уверен, что Зина не пошла по дороге, она пошла по своему обычному, самому короткому пути — через вершину, навстречу ветру. Она свернула на дорогу, чтобы только убежать от Зеленского. Сейчас она где-то там, на покрытой снегом и валунами, темной, открытой урагану вершине.

И, пройдя несколько шагов, он круто свернул с шоссе навстречу буре. Его исчезновения никто не заметил — дорога была трудная, люди назад не оглядывались. Согнувшись, стиснув зубы, он ожесточенно пробивал головой поток ледяного воздуха. Временами он падал и, подтягивая ноги, выгибая спину, как кошка, лез вперед, не отдыхая и не останавливаясь. В огромных массах мчавшегося воздуха легким не хватало дыхания, Костылин опускал голову вниз, чтобы вздохнуть полной грудью. Он не думал об урагане и, борясь с ним, не замечал его. Что-то без устали снова и снова кричало в нем: „Она шла спасать меня и сама погибла!“ И это было так страшно, что он ожесточенно рвался вперед, ни о чем больше не думая. Еще никогда он не напрягал так исступленно свои силы, и никогда они не были так велики.

И хотя он двигался, словно охваченный приступом безумия, он с необычайной отчетливостью видел все открывавшееся ему вокруг во мгле, освещенной сиянием далеких прожекторов. Когда Костылин впоследствии вспоминал, закрывая глаза, свои поиски, перед ним четко вставали бугорки, камни, сухая трава, кустики, летящий снег, словно много лет всматривался он в эти картины, и они отпечатывались в его памяти навсегда.

Задыхаясь, Костылин взобрался на вершину. Он полз и ощупывал каждый метр пространства: где-то здесь лежит Зина, она замерзает, может быть, уже замерзла!

Он блуждал по вершине скалы кругами, и эти круги расходились все шире и шире, приближаясь к разрезу восточного участка, где они работали. У самого склона, в ямке, полузанесенной снегом, он увидел Зину. Зина лежала скрючившись, ее голова и ноги были в снегу, одна рука отброшена в сторону, валенок с правой ноги сполз, сдвинутый пуховый платок открывал щеку. Костылин закричал, встал во весь рост и кинулся к ней. Ветер бросил его вниз, он приподнялся и, цепляясь руками за камни, быстро подобрался к Зине.

Лицо ее, покрытое темными брызгами крови, было безжизненно, безжизненными и холодными были ее руки и ноги.

— Зиночка, милая! Зиночка, милая! — повторял он, сам себя не слыша, и лихорадочно тряс ее.

Она не отвечала. Он натянул съехавший валенок, пытался подмять Зину на ноги, но ветер опрокинул его вместе с ней. Тогда он взвалил ее на плечи, снова упал через несколько шагов и снова поднялся. Теперь он нес ее на руках, откидываясь всем телом назад, опираясь на ветер, толкавший его в спину, — неожиданно так оказалось легче. Отчаяние, терзавшее его, превратилось в неистовство борьбы. В голове его метались мысли, похожие на вопли: „Не дам! Не дам, говорю!“ И он ни разу не оступился, пока не дошел до спуска с вершины.

Здесь он упал. Падая, он ушел повернуться, чтобы не ушибить Зине голову, и свалился набок. Левую ногу резанула острая боль. Когда он, не выпуская из рук Зины, пытался подняться, все кругом странно и зловеще изменилось. Линия туманного сияния, отмечавшая расположенную впереди дорогу, вдруг исчезла. Погасли прожекторы на здании углеподачи. Вся площадка строительства была охвачена непроницаемой, бешено несущейся, грохочущей тьмой.

Он не понял, что произошло. Он знал лишь, что уже не может встать и идти. Обнимая одной рукой Зину, другой рукой загребая снег и твердую землю, точно пловец воду, с силой отталкиваясь неповрежденной ногой, он полз туда, где была невидимая сейчас дорога. Минутами он замирал, припадал головой к снегу, судорожно глотал воздух, потом снова полз. Но он понимал, что ползет слишком медленно. Из глаз его хлынули слезы ярости.

Наконец он ощутил под рукой не бугристую неровность склона, а укатанную гладкость дороги. Он даже не обрадовался. Он только стал ползти еще исступленнее, хотя ползти по гладкой дороге было труднее, чем по склону. В какой-то миг у самой его головы прошли чьи-то ноги, и он ухватился свободной рукой за валенок. Человек, за которого он уцепился, упал на него, и тотчас на них свалилось еще двое. Подбежали еще и еще люди, засветились фонари. Костылин видел сквозь лед, намерзший на ресницах, что Зину подняли и понесли, ноги ее волочились по земле.