— Надо бы его поставить вторым, а «Чапаева» в конце, — со вздохом сказал Крылов. — Не догадался я, а теперь поздно.

Солнце ярко светило часа два, а затем возник туман. Он не вырастал, постепенно сгущаясь, а открылся сразу, и «Колхозник» вошел в него, как в белую стену, протянувшуюся четкой, но неровной линией от берега к берегу. Граница между белой темнотой тумана и ярким сиянием остального пространства была так резка, что Сильченко некоторое время видел отчетливо все суда каравана, протянувшиеся сзади на три километра, и уже не различал матросов, стоявших на носу парохода, в пятнадцати метрах впереди него.

Когда весь пароход ушел в туман, включили сирену, и ее негромкий звук повторяли колокола барж и сирены других буксиров. По характерному дрожанию корпуса, изменившемуся шуму винта и сразу усилившейся качке Сильченко понял, что пароход сбрасывает скорость.

— Часов десять так будем идти, — сказал Крылов, повернув голову к Сильченко. — Хорошо день, а не ночь, — добавил он со вздохом, осматривая непроницаемо белое пространство. — Ночью, в туман войти га пестовские водовороты — дело нехорошее. Тут хоть вода у бортов видна.

— Почему сирены тихо гудят?

— Нет нужды. Впереди судов нет, это известно точно, звук нужен нам только для ориентировки.

В тумане было холодно. Сильченко поднял воротник шинели и засунул руки в карманы.

— Отдохнул бы ты, Борис Викторович, — посоветовал ему Крылов.

— Не хочется. Далеко до порогов?

— Часа два пройдет, пока доберемся.

Эти два часа показались Сильченко сутками. Он стоял на одном месте, пока совсем не продрог, потом, как Крылов, ходил по мостику и вглядывался в тьму. Затем он заметил, что мимо них с правой стороны проплывает в тумане что-то обширное и темное. Сильченко смотрел на эту надвигавшуюся на них черноту, стараясь угадать, что она означает. Крылов пояснил, проходя мимо него:

— Идем у самого берега — от силы метров сорок. Сейчас начинаются пороги.

Винт работал так тихо, что его почти совсем не было слышно. Звон колоколов с барж доносился неясным, растекающимся в тумане звуком. Зыков стоял у штурвала, а Крылов и Сидорин всматривались в воду и вслушивались во что-то, чего Сильченко не слыхал. Крылов время от времени отдавал короткие, быстрые распоряжения, Зыков поворачивал колесо штурвала, а издали, из тумана, доносились крики матросов — они передавали приказ по каравану.

Внезапно — так, по крайней мере, показалось Сильченко — возник угрюмый, тяжелый звук и широко распространился в белой темноте тумана. Спустя несколько минут все кругом шумело и грохотало. Шум исходил отовсюду, множество звуков сплетались и сталкивались один с другим. Крылов крикнул в трубку что-то похожее на ругательство. Матросы поспешно выбирали на палубу ослабевший трос, соединявший буксир с баржей. Сильченко всем телом наклонился вперед и увидел пенящуюся, словно кипящую, воду. Вода неслась уже не назад, а вперед, мимо бортов парохода, обгоняя его. Сильченко понял, что «Колхозник» движется только давлением стремящейся увлечь его воды. Высокий правый берег, неясно видневшийся в тумане, вдруг стал быстро стираться и пропадать, а с левой стороны проступило что-то черное, похожее на тень судна. Крылов снова крикнул в трубку, и матросы стали бросать за борт выбранный трос. Теперь вода отставала от парохода, но по-прежнему кипела и взбрызгивалась наверх.

— Нужно бы идти медленно, а я не могу, — озабоченно сказал Крылов. — Передняя баржа чуть не ударила в корму. Одно серьезное местечко прошли, а дальше хуже будет. Боюсь, боюсь я за Михеева — он эти скалы плохо знает.

Вода все кипела и медленно уходила назад, а в какой-то момент странно изменилась: она еще взлетала, словно кто-то выталкивал ее из глубины вверх, но теперь это была не вода, а сплошная пена. И тяжелый грохот, шедший со всех сторон, усилился, стал таким мощным, что уже не слышно было ничего, кроме этого грохота. В тумане справа и слева проступали темные пятна, они появлялись, росли и вновь исчезали. Крылов не обращал на них никакого внимания. Он вслушивался в шум и грохот бившейся о невидимые скалы воды. Скоро Сильченко увидел то, что улавливал ухом задолго до того, как мог увидеть глазами. Туман стал гуще и темнее, а слева воздвигалась огромная, похожая на исполинскую башню чернота, и вокруг нее неясно виднелись большие и малые пятна, создававшие какой-то причудливый барьер. Вода теперь, казалось, остановилась в своем беге, но черные пятна проносились назад с такой быстротой, что по этой быстроте Сильченко понял, как бегут воды в стремнинах Пестовских порогов. И когда силуэты скал стерлись в тумане, сразу стал глуше и тише шум беснующейся воды. Сильченко показалось, будто туман широко раздвинулся в стороны. Кругом стояла та же белая невидимость, но за нею угадывалась широкая, пустынная гладь реки.

Крылов, повернувшись назад, теперь вслушивался в шум, глухо доносившийся издалека. Он не отдавал приказаний, не шевелился, только слушал. Когда же грохот порогов совсем стих и были слышны только мерный шум винтов, негромкий вой сирены и позванивание колоколов, сзади, из белой далекой темноты, донесся какой-то громкий звук, похожий на выстрел из пушки. Железные голоса рупоров подхватили его и стали перебрасывать вперед.

Крылов снял фуражку и вытер вспотевший, несмотря на холод, лоб.

— Последняя баржа благополучно прошла стремнины, товарищ полковник! — сказал он торжественно и официально. И тотчас же добавил с одобрением, почти с нежностью: — Молодец Михеев, мальчишка, а не растерялся. Будет из него водник!

Сильченко спросил:

— Больше скал впереди нет, Петр Васильевич?

— Теперь уже до самого океана Каралак свободен. Горы остаются позади. Ты бы лег, Борис Викторович, самое опасное место прошли, скоро выберемся на свет.

Туман кончился так же внезапно, как и начался. Из тумана, как из белой стены, медленно выплывали пароходы и баржи. Когда вышла последняя баржа, сирена «Колхозника» мощно загудела, и ее приветственный, торжествующий звук дружно подхватили «Чапаев» и «Таежный партизан».

Крылов приказал «дать столько пара, чтоб чертям в аду тошно стало». Из труб пароходов снова повалил черный дым — он низко стлался над поверхностью реки. Берега Каралака были покрыты могучим таежным лесом. Тайга по-прежнему вся словно светилась оранжевым светом, кое-где прорезанным темной зеленью елей и пихт, но на берегах уже виднелись серовато-белые пятна снега. Не было и солнца, проводившего их ярким сиянием в туман, — над землей и водой нависало угрюмое, заваленное тучами небо.

— Забереги появились, — говорил Крылов, указывая на узкие полосы льда, тянувшиеся у берегов. — Не нравится мне эта погода! Ну и не нравится! — Он с сомнением оглядывал небо и воду. — Каждый день может ударить мороз, пойдет сало, а там и шуга всплывет. Придется добавить ходу. Жди сегодня снега, Борис Викторович.

На этот раз Крылов ошибся. Два дня караваны плыли при тихой и бесснежной погоде, и в эти дни Крылов, все ускоряя и ускоряя ход, многое сделал, чтобы осуществить обещанный рекорд короткого рейса. Лес терял свои яркие цвета. Сильченко видел В бинокль, что лиственная тайга с каждым километром уступает место ели и сосне, даже пихта пропадала.

— Каждую осень так, Борис Викторович, — сказал Крылов, — в южных районах тайга желтеет, а здесь сосны да ели, они всю зиму зеленые. Посевернее лиственница командует, там опять желтизна.

В один из вечеров повалил первый, мокрый снег. Он покрывал палубы и берега, оседал на верхушках деревьев, воды Каралака катились, поблескивая черным блеском, меж белых берегов. Когда Сильченко уходил спать, плотность крутящегося снега была уже такой, что сквозь него слабо виднелись фонари.

Утром снег прекратился, но берега были по-прежнему белы. Стало холоднее, термометр в окне рубки показывал минус два градуса. Матросы работали уже не в спецовках, а в бушлатах. Когда караваны приближались к берегу, было видно, что забереги растут — вдоль всей линии суши тянулась полоска размываемого водою и постоянно возобновляющегося льда.