Толстяк Эберт принес приказ, козырнул, повернулся, словно на пружине, и вышел. Генерал-полковник перечитал приказ, чиркнул спичкой, сжег бумагу, сдунул пепел на пол и растоптал его.

Вошел Адам, повел носом.

— Чем-то пахнет, эччеленца?

— Пахло чем-то весьма нехорошим. Но теперь все в порядке. Кстати, Адам, я все хотел спросить вас… Почему вы так недружелюбны к Шмидту?

— Эччеленца?!

— Вы усмехаетесь всякий раз, когда мы заговариваем о нем в его отсутствие.

— Мне… Хм! Мне не слишком нравятся некоторые черты его характера.

— И только? — Взгляд генерал-полковника неотступно следил за выражением глаз адъютанта.

— Так точно, — последовал не совсем уверенный ответ.

— Мне лжет Хайн, Адам, — сухо заговорил генерал-полковник. — Он лжет на каждом шагу, но его ложь — мальчишеская, глупая и безвредная. Зачем лжете мне вы?

— Эччеленца!

— Адам, вы косите глаза…

— Но…

— Вы покраснели к тому же.

— Да, я сказал неправду. — Адам стоял, повесив голову, как Хайн в минуты раскаяния.

«Мальчишки оба!» — подумал генерал-полковник.

— Итак?

— Я бы не хотел передавать вам сплетни, эччеленца.

— Сплетни?

— Да. Но ведь это только сплетня…

— Именно?

— Этого никто не знает наверняка.

— Адам! Вы выводите меня из терпения.

— Эччеленца, в штабе говорят, будто генерал-лейтенант Шмидт — приставленный к вам шпион гестапо.

Генерал-полковник вздрогнул, словно его обожгло ударом бича.

«Ну, в таком случае, Шмидт, вы не отвертитесь. Даю слово, приложу к тому все старания!» Генерал-полковник жестко усмехнулся.

— Но, эччеленца, повторяю, кто может это знать?

— Да, конечно, — рассеянно проговорил генерал-полковник. — Знает только он… Если это правда, разумеется.

— Да, эччеленца.

— Вы помните приказ фельдмаршала Вейхса о снятии бывшего нашего начальника штаба, Адам?

— Это было в апреле.

— Почему его сняли и заменили Шмидтом?

Адам пожал плечами.

— Хорошо. Забудем этот разговор до тех пор, пока я не возобновлю его сам. Вы нашли русского?

— Так точно. Он в приемной, эччеленца.

— Пригласите его. У нас есть какая-нибудь еда и выпивка? Принесите, что найдете.

СТАРИК И ГЕНЕРАЛ

Вошел старик. Комковатая полуседая-полурыжая борода, свалявшиеся волосы; изможденное, в синеватых прожилках лицо и безмерно усталые, слезящиеся глаза… Ватник, порванный на локтях, ватные брюки с заплатками на коленях, расхлюстанные валенки, обклеенные внизу резиной от автомобильной камеры… Шапку собачьего меха, изъеденную молью, старик перебирал неестественно скрюченными пальцами.

Он молча стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу, устремив на генерал-полковника взгляд, полный безразличия. Он лишь отметил про себя, что этот сгорбленный человек давно не брился, что китель его сильно помят и помята шинель, а глаза, рассматривающие его — холодные серые глаза, — тоже не слишком веселы.

Адам, принесший блюдо с жареной кониной и капустой, налил в стакан шнапса.

— Ауфидерзен, — тихо сказал старик.

— Варум? — Генерал-полковник пожал плечами.

— Ауфидерзен, — повторил старик, пожевал губами и, поглядев на потолок, замолчал.

— Он что, не хочет разговаривать со мной, Адам?

— Нет, эччеленца, старик повторяет это слово просто так. Думается, это единственное, что он знает по-немецки. — И, предваряя вопросы шефа, добавил: — Ему шестьдесят три года. По его словам, он работал на тракторном заводе слесарем, сейчас на пенсии. Его зовут Иван Скворцов. Точнее, Иван Фомич Скворцов. Он живет в землянке, в сорока минутах ходьбы отсюда. Хайн украл гуся у него. Я обнаружил в землянке связку дров, и ничего больше.

— Ничего?

— Да. Он спит в том, в чем ходит. Ни подушки, ни одеяла. Ничего.

— Распорядитесь послать Хайна на три дня в карцер, Адам.

— Слушаюсь, эччеленца.

Старик все еще стоял, понурив голову, не проявляя никакого интереса к людям, разговаривавшим на языке, ему не понятном. Пальцы, перебиравшие шапку, привлекли внимание генерал-полковника.

— Подагра? — спросил он, обращаясь к Адаму.

Адам перевел старику вопрос. Он неплохо говорил по-русски.

Старик поглядел на пальцы, помотал головой.

— Проволока.

Адам спросил еще что-то, старик отвечал нехотя.

— Он сказал, что пальцы скрючены от проволоки. Его допрашивали, связав руки проволокой.

Генерал-полковник на миг закрыл глаза.

— Наши допрашивали?

— Разумеется, эччеленца.

— Пусть он сядет. Спросите его, почему ему перекручивали пальцы во время допроса и были ли такие случаи с другими русскими.

Старик присел на краешек табуретки, провел ладонями по волосам, приглаживая их. Шапку он положил на стол.

Адам взял ее двумя пальцами и осторожно переложил на подоконник. Потом заговорил со стариком.

— Он сказал, эччеленца, что у него хотели узнать, где прячутся комиссары и евреи. Он говорит, что так допрашивали всех русских, но тем не повезло, а его отпустили. Он три дня провел в бункере эйзацкоманден со скрученными пальцами.

— Так. — Глаза генерал-полковника снова закрылись. — Пусть он поест, потом я поговорю с ним.

Адам перевел.

Старик принялся есть. Ел он медленно, основательно. Не поморщившись, выпил стакан шнапса.

Адам молча прохаживался по комнате, изредка бросая взгляд во двор, где густо шел снег, закрывая все видимое. В городе гулко ухали орудия и слышалось визжание мин.

Старик ел, не обращая внимания на то, что происходило в комнате и на улице. Он аккуратно цеплял вилкой капусту, отрезал куски мяса и прожевывал их неторопливо. Ему некуда было спешить. Хотя он не знал, зачем его позвали к немецкому генералу, но был спокоен — немцы не кормят тех, кто должен умереть. Стало быть, смерти не будет. Остальное не тревожило старика. Всякие слухи доносились до него. Он знал, что гитлеровцам скоро конец. «Едят конину. Ха! И, поди, не от сладкой жизни генерал забрался в эту собачью конуру. Сидит на койке, нахохлившись, думает что-то про себя. Думай не думай, каюк вам. Вам каюк, а я выживу, если не рассерчают и не прикажут расстрелять. Да не стоят они того, чтобы за неосторожное слово отдавать жизнь! Нет, он, Иван Скворцов, хочет увидеть конец этого горя, он хочет увидеть своих. Они скоро придут. Тогда можно помереть».

От выпитого шнапса старик повеселел.

— Благодарствую. — И отодвинул очищенное им блюдо, после чего вытянул из кармана бумагу и принялся свертывать цигарку.

— Он благодарит вас, эччеленца.

— Не за что. — Генерал-полковник перебрался к столу. Старик, поняв, что с ним будут разговаривать, сел так, чтобы быть лицом к лицу с генералом.

Тот взял со стола бумагу, сложенную для цигарок, как складывают ее курильщики махорки, и машинально развернул. Немецкий текст. Подпись коменданта — штандартенфюрера СС. Приказ о том, что каждому, кто перейдет Аральскую улицу, уготован расстрел.

— Вы читали это, Адам? — передав бумагу адъютанту, спросил генерал-полковник.

— Да, эччеленца. Такие приказы развешаны почти на каждой улице.

— Значит, русским запрещено ходить по любой из здешних улиц?

— Вероятно.

Молчание.

— Спросите, чем он занимается в настоящее время.

— Живу, — ответил старик. — Живу. — И широко улыбнулся. — Вот живу, значит.

Шнапс и еда согрели его. Ему было хорошо. Поговорить с генералом можно… Почему бы и нет?

— Приболел, видно, товарищ генерал? — обратился он к Адаму и тут же поправился: — Прошу прощения, какой же он мне товарищ! — Старик посмеялся. — Я ему не товарищ, никак нет.

Узнав, что генералу нездоровится, старик соболезнующе покачал головой.

— Климат не тот для вашего брата. Слышал, у вас там таких зим в глаза не видывали. Лютые у нас зимы. А уж в степу, в студеный день, да при ветерке — боже упаси быть в такие дни в степу! Сразу в сосульку преобразуешься. Нам-то привычно. Твердые мы, очень твердые. Одним словом, живучие. Нас не согнешь. — Он поглядел на свои пальцы и добавил: — Не согнешь.