Она в свой черед взяла сигарету из пачки, оставленной Розой на секретере. Резким взмахом руки выслала из комнаты Розу и Адри, обхватила голову Эдуарда, заплакала, уткнувшись ему в шею, заливая ее слезами и твердя шепотом, что ее отец умер.

– Я поеду с тобой, – повторял он.

– Нет, я вправду не хочу.

– Я довезу тебя на машине. Даже не войду в дом, если не захочешь. Никто меня не увидит.

– Дело не в этом. Спасибо, Эдвард. Но мне совершенно не хочется, чтобы ты был там. Уезжай в Лиссабон. Уезжай в Нью-Йорк. Уезжай хоть на край света, если тебе там хорошо. Я любила своего отца, Эдвард. А мой отец любил меня так. как ты меня никогда не любил. И теперь я хочу остаться с папой наедине.

– Папа!

Лоранс неустанно повторяла эти два слога. Она уехала тотчас же, одна. Сидя за рулем своего большого белого «мерседеса», она плакала и твердила вслух эти два слога, эти коротенькие, первозданные слоги, единственные, что способны были произносить сейчас ее губы.

Луна светила ей в лицо. Она висела справа от лобового стекла. Лоранс ничего не ела с самого утра. Только время от времени пила кофе. Выйдя из очередного кафе, она зашла в церковь. Упала на колени, сложила руки, вознесла мольбу всемогущему Богу, сотворенному ее горем.

Она крепко сжимала руль обеими руками, напряженно глядя вперед. Резко вдавливала ногу в акселератор. Ее одолевала тоска. «Луна сейчас в своей второй четверти», – сказала она себе. Она уже подъезжала к дому в Солони. Думала об Эдуарде. Ей хотелось есть. Она устала, очень устала.

Решетка была отперта. Она торопливо прошла через парк, между дубами. Ей вдруг безумно захотелось оказаться возле огня, жаркого огня в камине гостиной, и чтобы рядом были отец с матерью и Уго, и чтобы все они, вчетвером, сидели у камина.

Войдя в дом, она поднялась по широкой мраморной лестнице. Никто ее не встретил, никто не ждал. Повсюду царили безмолвие и тьма. Огромные головы затравленных кабанов, волков и оленей отбрасывали на стены мрачные тени. Ее испугал шум собственных шагов. Они отдавались скрипом не только на паркете, но даже на коврах. Словно кто-то вбивал гвозди в дерево.

Чем дальше она продвигалась, тем явственнее ощущала какой-то теплый, пресный, гниловатый запах, смешанный с запахом не то очень слабого эфира, не то очень крепкой Eau de Daquin. Проходя по гостиной, Лоранс отворила балконную дверь. Увидела снаружи водоем с пожелтевшей водой. На нее дохнуло мирным спокойствием темного парка. Ночной мрак был пронизан лунным мерцанием. Грузные силуэты платанов и дубов слегка отсвечивали медью. Луна была во второй четверти. Она вышла на парадный балкон. Склонилась над перилами, застонала. Стонала, уже не сдерживаясь. Скулила, как маленький раненый зверек, как мул, угодивший в капкан. Вцепившись обеими руками в золоченую балюстраду балкона, раскачиваясь взад-вперед, она жалобно, по-детски всхлипывала.

– Мадам!

Никола, камердинер Луи Шемена, взяв ее за локоть, оттаскивал от перил.

– Мадам, не надо тут стоять. Пойдемте!

Никола запер балконную дверь. Он шел впереди нее. Она смотрела на его ягодицы, поднимавшиеся перед ней по лестнице. Она находила эти ягодицы просто удивительными.

Ей не хотелось подниматься по лестнице. Они прошли по коридору. Ей не хотелось идти по коридору. Ее вдруг обдало жаром; она остановилась на миг, сбросила плащ, прислонилась к стене. Никола обернулся, подошел к ней, забрал плащ и снова взял за локоть. Наконец они подошли к двери, которой она так боялась, когда была совсем маленькой.

– Нет! Нет! – простонала она, вся в слезах.

Никола подтолкнул ее. Они миновали переднюю. От запахов лекарств и мочи у нее запершило в горле. Никола положил ее плащ на одно из кресел. Они вошли в освещенную комнату. Лоранс дико закричала.

Он не умер. Она лихорадочно собиралась с мыслями. Никто не сказал ей, что ее отец умер, просто, услышав слова маленькой Адрианы, она сочла, что отца больше нет, и расценила фразы, произнесенные Розой, как утешения или эвфемизмы, которые призваны успокоить близких, но ни на минуту никого не обманывают.

Отец глядел на кричавшую. Вопль Лоранс не смолкал несколько секунд, потом она подбежала к кровати, упала на колени и схватила руки отца. Начала целовать его пальцы. Она не хотела смотреть на него. Она хотела уехать. Она не осмеливалась поднять глаза и встретиться взглядом с отцом.

– Папа!

Его рука дрожала, он поднял ее в ярком свете. Медленно поднес к ее голове, погладил по волосам.

– Не плачь, Лоранс, – прошептал он.

Она уткнулась лицом в простыню, лишь бы не чувствовать этот запах, лишь бы не видеть всего этого.

– Я люблю тебя, доченька моя, – сказал он ей. – Ты умница, что приехала. Это я велел тебя вызвать.

Она подняла голову и улыбнулась ему сквозь слезы. Они долго смотрели друг на друга.

– Я не собирался тебя вызывать. Всегда думал: хочу умереть в одиночестве…

Лоранс снова разрыдалась, уронив голову на постель и вцепившись в отцовскую руку, гладившую ее волосы.

В комнате слышалось какое-то слабое гудение. Она была залита резким светом. Луи Шемен захрипел.

Тело отца, эта комната, массивные зеленые часы на камине, смесь удушливых запахов мочи и эфира, голубая пижама отца, присутствие Никола, а затем и Мюриэль, которую она обняла, – все это внушало Лоранс невыносимое отвращение, повергавшее ее в транс, словно перед ней возникла страшная неведомая змея или еще что-то чудовищное. И ей было невероятно стыдно за этот ужас перед умиравшим отцом.

– Больше всего я хотел бы видеть сейчас твоего брата. Не тебя.

– Да, папа.

Она плакала. Она не могла говорить связно. Ее ответы звучали стоном.

– Ты ведь любила его, как я его любил, правда?

– Да, папа. Но я и тебя люблю!

– Так ты любила Уго?

– Да, я его любила. Я любила его так же, как ты его любил.

– И поэтому ты здесь, и поэтому я могу умереть спокойно.

Он сделал знак, подняв указательный и средний пальцы. Лоранс подняла голову и взглянула на Никола, который направился к двери.

– Папа!

Она целовала край рукава отцовской пижамы.

Дверь спальни снова отворилась. Никола ввел человека лет сорока, с медицинским саквояжем в руке.

– Поговорите с ней, – сказал врач.

Лоранс не понимала, что происходит. Она взглянула на Мюриэль, но та опустила глаза и подошла к ней. Лоранс по-прежнему стояла на коленях возле отца. Врач наполнил шприц.

– Я не боюсь, – повторял старик. – Я никогда ничего не боялся.

Внезапно Лоранс поняла, она жадно оглядела все, что было перед нею: шприц, брюки от голубой отцовской пижамы, которые Мюриэль взяла, свернула и положила на валик постели, три ампулы, зеленые часы с орлом, терзающим печень Прометея, прикованного обеими руками к циферблату, Никола, чуть дальше Мюриэль – оба были бледны и серьезны, – своего отца, волоски, торчавшие из его ноздрей, его голубые, пугающе красивые, но теперь почти белые глаза.

– Выпейте немного воды, месье, – говорил тем временем врач.

– Дай мне воду, Лоранс. Воду.

Лоранс не понимала этих слов, они терялись где-то, одно за другим. Подошла Мюриэль, протянула Лоранс стакан воды, та схватила его и поднесла к губам отца. От резкого движения вода пролилась на простыню, Лоранс почувствовала, что краснеет. Врач подсунул руку под голову старика и слегка приподнял ее. Лоранс снова поднесла стакан к его губам. Вода капала ему на подбородок.

– Я не боюсь, – повторял он.

Возвращая стакан Мюриэль, Лоранс пролила несколько капель на собственное платье. Она взглянула на него и обнаружила, что это джинсы. Оставалось надеяться, что Луи Шемен не заметил их.

– Я не боюсь. Я не… – твердил он приглушенным испуганным голосом.

Лоранс смотрела, как умирает ее отец. Ей хотелось уехать. В голове у нее мелькнула короткая молитва: «О Господи, сделай так, чтобы мой отец умер мгновенно!» Она уже было сочла его мертвым. На какой-то миг его горло сжала судорога. Потом кадык дернулся, и снова послышалось свистящее дыхание.