Затем ее стошнило, и начались схватки. Она велела позвать бабку знахарку, что жила при дворце. Та пришла через малое время, но Таира уже корчилась от страшной боли, и из вместилища обильно шла кровь.

— У меня никогда не будет детей, — прошептала Таира бабке, когда все кончилось.

— Да что ты, бике, — попробовала утешить ее знахарка. — Старше тебя рожают, и ничего…

— У меня детей не бу-удет, — горестно простонала Таира, и по ее комнате пронеслась быстрокрылая тень, обдав ханбике прохладным дуновением.

17

— Мир. Теперь мне нужен только мир, — повторил Мохаммед-Эмин, цепко глядя в глаза собеседнику. — Говори, что хочешь, кайся моим именем, кланяйся в ножки их самому захудалому хакиму, от коего зависит даже самая малая малость, но привези мне мир.

Бакши Бозек кивал головой, не смея возразить хану и мысленно готовясь к сырыми и холодным московским зинданам.

— Подкупи всех, кого возможно и невозможно, сули им все мыслимое, — продолжал Мохаммед-Эмин, — обещай великому князю от моего имени вернуть незамедлительно всех полоняников до единого без всякого выкупа, только привези мне мир. Привезешь — сделаю своим Карачи и арбабом аулов на Высокой Горе, не привезешь…

Мохаммед-Эмин выразительно посмотрел на бакши и замолчал.

— Я все понял, — поднялся Бозек и в почтительном поклоне попятился к дверям, которые открыли перед ним ханские джуры. — Да продлит Аллах твое дыхание, всемудрейший из мудрых и величайший из великих.

Тем же днем Бозек умчал на Москву, попрощавшись с семьей и на всякий случай отдав последние распоряжения. Потому как повеления хана надлежало исполнять незамедлительно. Это у урусов слова еще не действие. Вместо того чтобы исполнить полученное веление точно и в срок, долго будут тянуть вола за хвост, и покуда рак на горе не свистнет или жареный петух в задницу не клюнет — и не почешутся. Ну или ежель государь плахою не пригрозит. Только тогда и исполнят приказание. Да и то кое-как. Дескать, сойдет.

Вестей от Бозека не было долго. Спустя месяцев восемь прибыл от него ильча с грамоткой, в коей сообщал старый бакши, что полгода целых просидел он на посольском дворе безвыездно под запорами, и только после того разрешили ему свидеться с урусским улубием Басылом, который все время кричал и ругался, понося его, великого хана Мохаммеда-Эмина всякими непотребными и оскорбительными словами. Дескать, великий хан казанский есть отступник и словоблуд, законов писаных не блюдящий, слов отцу его, улубия Басыла, улубию Ибану даденных, не держащий и добра, ему во множестве содеянного, не помнящий. Однако писал Бозек, воевать Казань улубий Басыл в скором времени не сбирается, ибо все помысла его направлены против Артана [20], что весьма обрадовало Мохаммеда-Эмина. В конце грамотки просил бакши Бозек, чтобы не оставил великий хан вниманием и расположением, в случае непредвиденного, его семью.

Худо-бедно, как говорят урусы, но это был все же мир. Зная по Москве князя Василия Ивановича, его характер и привычку никогда не забывать нанесенных ему обид, Мохаммед-Эмин обнес каждый из казанских посадов новым острогом в виде двойных срубов высотой в три сажени, меж толстыми стенами коего насыпал щебень и песок, так что получилась острожная стена от одного края до другого в десять локтей — попробуй возьми даже и пушками осадными. Таира же привела в порядок подзапущенный за последние год-два Райский сад против дворца, самолично проверяя, так ли все содеяно, как ею было велено. Дно и стены фонтана в саду она велела выложить плитками муравленными так, чтобы в щели меж ними нельзя было просунуть даже самое тонкое лезвие, что и было сделано специально выписанными в Казань румскими мастерами. Закончив с садом, она взялась за ханский дворец и не успокоилась до тех пор, пока он не стал таким, каким она хотела его видеть: трехэтажным, с галереями-гульбищами на втором и третьем этажах, с башенками и куполками на крыше.

Это было спокойное, прекрасное время для Таиры и Мохаммеда-Эмина. День за днем, год за годом они были вместе, не расставаясь ни на один день, и всякую ночь открывалась, знакомо скрипнув, потайная дверца, впускавшая в ее спальню Мохаммеда-Эмина. Не омрачил дни Таиры и приезд в Казань свекрови ханбике Нур-Салтан, ставшей все же женой крымского хана Менгли Гирея, с черноглазым вертлявым пасынком Сахиб Гиреем, который, кажется, недолюбливал мачеху и слегка побаивался. Обласкав и осыпав подарками другую сноху, дочь бека Мусы, крепко обделенную вниманием Мохаммеда-Эмина, Нур-Салтан за все десять месяцев пребывания в Казани всего-то и обмолвилась с Таирой несколькими фразами. Две волевые и решительные женщины, узнав каждая в другой себя, не нашли, как часто это бывает, взаимного понимания или, как сказывают урусы, нашла коса на камень. Таира старалась не попадаться на глаза свекрови, целые дни просиживала в своих покоях, однако была светла и покойна: знала, уверена была, что придет ночь, и снова знакомо скрипнет потайная дверца…

ЭПИЛОГ

Камень усыпальницы Мохаммеда-Эмина, нагретый за день, солнечный и жаркий, несмотря на месяц казана [21]— урусы называют это время бабьим летом, — был еще теплым. Женщина присела на корточки, пальцы рук, поглаживающие итильский известняк, слегка подрагивали.

Так она просидела с четверть часа, затем губы ее беззвучно зашевелились. Казалось, она беседует с кем-то, видимым только ей, задает ему вопросы и получает ответы.

Стало совсем темно, стих привычный шум большого города, и только слышалось, как перекликаются джуры-стражники, несущие дозор на широких крепостных стенах.

Таира поднялась, звякнув золотыми нагрудными цепями, оправила шитый золотом камзол и шагнула в темноту. Следом за ней, неслышно ступая, шагнула в ночную темень фигура воина.

Миновав несколько старых усыпальниц, они вошли — Таира первая, охранитель в двух шагах позади — в арку дозорной башни с предусмотрительно открытыми воротами, и прошли в ханский двор. Ворота за ними тотчас затворились, закрылось и смотровое оконце: не только, что простому смертному теперь не откроют, а даже и не взглянут на него в такой-то час.

В ханском саду было тихо. Рыжехвостые белки, вовсе не такие умильные и пушистые, как казалось издали, спали в своих дуплах, хищно ощерив пасти с острыми зубками; дремал на ветке большой старый филин, похожий на древнего низкорослого абыза с короткими кривыми ножками, вечно мерзнувшего и надевшего на себя кучу всяких камзолов и шуб; попрятались в специально устроенные для них домики заморские птицы со складывающимися наподобие хинских вееров хвостами с диковинным названием павылин; безмолвствовал фонтан, невидимый из-за разросшихся за более чем полтора десятка лет деревьев.

У входа во дворец Таира жестом отпустила тенью следовавшего за ней охранителя и вошла в женскую половину дворца. Пройдя в свои покои, она плотно затворила дверь и достала из потаенного места небольшой ларец. Все было уже решено в ту самую минуту, когда Мохаммед-Эмин последний раз в своей жизни вздохнул. И не выдохнул. Она пойдет за ним, как было всегда. И они встретятся. Обязательно встретятся. Начнется новая жизнь, а эта… эта была уже прожита. Таира опять словно заснула и не хотела просыпаться. Ведь все, что должно было случиться с ней в этой жизни, уже случилось. И главное, любовь к Мохаммеду-Эмину приоткрыла для нее крохотную дверцу, которую большинству людей и видеть-то никогда не приходилось и о существовании коей догадывались лишь единицы. Дверцу, ведущую к счастью, которое в конечном итоге есть истина и есть Бог. И Таира… нет, не шагнула в эту дверцу. Она лишь увидела, что за ней — Бог, а кто увидел лик Божий, должен принадлежать Ему.

Она поставила на таскак ларец и открыла его крохотным ключом. Скляница с отравленным шербетом была здесь.