Изменить стиль страницы

13

…И Бачман, сардар и эмир Биляра с сыном Нарыком, от которого начался род Нарыков, с дочерью булгарского хана Алтынбека именем Алтынчач прорвались с полутора темэнами воинов через ряды наемников Гуюка и направился к реке Белой. А когда в неравном бою погиб доблестный сардар Бачман, то приняла несравненная Алтынчач из его слабеющих рук лук и стрелы, села на коня и повела оставшихся в живых воинов на проклятых мэнхолов, и сам Батый поражался ее мужеству и доблести.

Почти два года не давала Алтынчач покоя завоевателям, и горела под копытами их коней земля, пока не заманили проклятые мэнхолы злой хитростью отряд Алтынчач в засаду и не порубили всех ее джигитов. Сама Алтынчач, раненная в руку вражеской стрелой, ушла вместе с дочерью билярского бека Каракуза за Белую реку, к башкортам, и скрылась в одном из горных ущелий. Более о ней ничего не ведомо, однако видели люди, что какая-то женщина перед самым закатом солнца являлась на берег Белой реки, садилась на берег и смотрела на реку, а после заката неожиданно исчезала. Так продолжалось несколько лет. Потом она стала появляться все реже и реже, а однажды исчезла вовсе…

Легонько скрипнула потайная дверца, и вошел Мохаммед-Эмин. Таира отложила книгу в сафьяновом переплете и радостно поднялась навстречу:

— Ты… Пришел…

Она положила руки ему на плечи и прижалась к нему. Мохаммед-Эмин ощутил под ее рубашкой два мягких полушария, и пламя желания стало овладевать им с быстротой полета стрелы. В един миг его плоть восстала, кровь хлынула в голову, и он в страстном нетерпении стал срывать одежды с Таиры. Затем, стягивая ее шальвары одной рукой, он скользнул другой меж ее ног, мгновенно раздвинувшихся и весьма охотно дающих проход его ладони в самые сакральные для женщины места. Его пальцы тотчас принялись ласкать повлажневший вход в ее вместилище и мягкий розовый венчик над ним. Она же, сняв все одежды с Мохаммеда-Эмина, обеими руками стала ласкать его разбухшую плоть, затем сосредоточила свое внимание на яичках и поросшем редкими волосками пространстве между ними и темным отверстием урины, даже от прикосновения к которому, она заметила, Мохаммед-Эмин сладострастно вздрагивал. Задрав подбородок и широко раздвинув ноги, Мохаммед-Эмин постоял так какое-то время, а затем приподняв, Таиру за талию, в страстном неистовстве насадил ее на свою плоть и, придерживая под ягодицы, принялся с возрастающей быстротой двигаться в ней. Таира, мгновенно обвив его ногами и схватившись за плечи, будто сие происходило с ней не впервые в жизни, а по крайней мере раз десятый, принялась опускаться и приподниматься на его плоти в такт ее движениям. И через несколько минут, показавшихся ей одним коротким мгновением, мир опять рассыпался на куски, и она излилась. Почти тотчас Мохаммед-Эмин громко застонал и бурно испустил в нее семя…

Он вернулся через час.

— О, какой же ты ненасытный, — поднялась навстречу ему Таира. Прильнула к нему так, чтобы он почувствовал все выпуклости и изгибы ее тела и тут только, подняв голову и взглянув ему в лицо, заметила нахмуренные брови.

— Что случилось?

— Конница неверных прошла Нижний Новгород, — озабоченно произнес Мохаммед-Эмин.

— А сколько их?

— Семь темэнов. Когда они соединятся с теми, что приплыли сюда по Итили, их станет девяносто тысяч против наших двенадцати.

Таира отстранилась от него.

— А из этих двенадцати тысяч, пять тысяч — крымчаки-наемники, которые, если нечего грабить, воюют нехотя и слабо, так?

— Так, — согласился Мохаммед-Эмин.

— Выходит, воинов, на которых можно полностью положиться, всего семь тысяч. А с таким их количеством Казань не удержать. Так?

— Так, — снова ответил Мохаммед-Эмин.

— Значит, нам нужна помощь, — заявила Таира.

— Я уже повелел разослать фирманы в Сэм-бэр, Лаиш, Арчу, чтобы их баши привели свои полки в Казань. Бека Булат Ширина поутру посылаю в Чаллы-Черемшанский иль за ополчением. Он же доставит мои фирманы в Кашан и Джукетау.

— Его могут не послушать, если сеид Юсуф не даст своего согласия, — раздумчиво произнесла Таира.

— У бека Ширина есть мое письмо к великому сеиду, — сказал Мохаммед-Эмин, уже понимая, к чему клонит жена. — У твоего брата, мне кажется, нет оснований отказать мне.

— Ты же знаешь, Юсуф не очень-то благоволил к тебе из-за твоей дружбы с урусским улубием Ибаном, — заметила Таира. — А выходцев из Орды, коим является Булат Ширин, он вообще терпеть не может. И не исключено, что брат просто не примет бека Ширина… Ехать надо мне.

— Ширин сделает все как надо, — произнес, нахмурясь, Мохаммед-Эмин. — А нам с тобой надо позаботиться, чтобы успеть отменить джиен.

Хан задумался и не увидел, как блеснули искорками глаза Таиры. Однако чуть позже, посмотрев на нее, он понял, — жена что-то задумала.

— Не надо отменять праздника, любимый, — бросила Таира на мужа быстрый взгляд. — Есть тут у меня задумка. На одной из пагубных струн Урусов сыграть. Как они говорят, авось выгорит. — На мгновение она умолкла, и, чтобы избежать вопросов Мохаммед-Эмина, сказала: — Что же до бека Ширина, то он, конечно, сделает все, что от него зависит, но я сделаю это быстрее и лучше.

Она произнесла это твердо, как будто дело уже решено и не требует обсуждений. Потом заглянула мужу в глаза и взяла его ладонь в свои руки. Ладонь была крепкой и сухой, пальцы сильными и шероховатыми. И как они могли быть столь ласковыми еще час с небольшим назад?

— Брат, несмотря на его нелюдимость, очень привязан ко мне, — продолжила она тихо и, как ей казалось, убедительно. — Я уговорю его быстро, за одну беседу, так что никаких переговоров не понадобится, и мы выиграем немного времени. Он и за Ильхама-то меня отдал не столько потому, что это для державы шибко нужно было, сколько из-за желания поскорее избавиться от меня, потому как знал, что все, чего мне хочется, я от него добьюсь. Упросила же я его приехать в Казань и тем самым признать тебя ханом, когда ты у улубия московского в служилых царевичах числился. А теперь, когда неверные угрожают державной столице, мне и труда-то особого не понадобится убедить его помочь тебе. Так что не раздумывай, великий хан и любимый муж мой, — к сеиду поеду я и ополченцев приведу тоже я. Ты только не отменяй джиен. Пусть люди готовятся к празднику, пусть везут товары и ставят шатры на Арском поле, пусть будет все как всегда…

— Но ты мне объяснишь, что ты задумала?

— Конечно. Как только вернусь и приведу помощь.

— Возвращайся скорее…

И снова стелется под копытами коня пыльный юл, и ветер в лицо, и кажется, вот она, жизнь, а все, что случилось до этого, ну, кроме, конечно, любви к Мохаммеду-Эмину, пустое и ненужное. И вновь тебе четырнадцать лет, а впереди дорога, долгая и счастливая…

А вот и Шумбут, который по сравнению с Итилью кажется хилым ручейком. Как здесь все знакомо: топкий берег, поросший камышом и осокой, мосток для полоскания белья, одинокая сосна с белесой чешуей коры и слишком высокими ветвями, чтобы до них можно было допрыгнуть и даже этот камень-валун, о который некогда поранил ногу норовистый Хум.

На сеидовом дворе — тишина. Только в медресе при мечети чувствуется какая-то жизнь и слышится голос хальфа-учителя, нараспев читающего знакомый с детства дастан:

Начало наших начал — на берегах великой реки Амур; а первый наш бий — Боян, который прожил всю жизнь,

но не нажил сынов. И вот когда настало ему время вернуться к Творцу, и алп Хурса — вестник смерти — был уже в полдня пути от дома Бояна,

стал молить старый Боян бога неба Тенгре,

чтобы ниспослал тот ему наследника-сына…

«…И потемнело небо, — всплыли в памяти Таиры строки старого дастана, — и настала страшная буря, и выбросило бурей к дому Бояна огромную рыбу, и вышел из левого уха сей рыбины младший сын Творца Иджик, от коего пошел славный булгарский род Дуле…»

Медленно приоткрылись тяжелые двери дворца, и старый джур, помнящий, верно, еще времена, когда отец Юсуфа эмир Абдул-Мумин впервые взял в руки саблю, поклонился и произнес: