— Долго я была без сознания?

— Пятьдесят две секунды.

— О, — вздохнула я.

Достойней было бы оставаться в обмороке подольше. Возможно, если бы я хорошенько поработала над этим, как Ева.

— Пони испугались землетрясения. Вьючная лошадь налетела на вашу.

Ева постаралась, подумала я, и немедленно устыдилась своей вопиющей несправедливости.

— И вы не были готовы.

Он осуждающе покачал головой. Но потом поднял мою руку так нежно, словно хотел показать, что в этих обстоятельствах не хочет делать выговор. Мое горло перехватило от этой необъяснимой и нежданной нежности. Но дело оказалось в другом. Он увидел на моей руке незамеченную мной сгоряча царапину, которую теперь начало саднить. Джеймс Фицджеральд бережно снял с кожи приставшие сосновые иголки и песчинки.

— Теперь ваша голова. Наклонитесь вперед. — Он довольно мило улыбнулся. — Давайте осмотрим место, которое не знает, как управлять сердцем. — Его пальцы осторожно исследовали мою голову. — М-м-м… не больше голубиного яйца. Не думаю, что у вас реальные повреждения, но следует удостовериться. Ноги в порядке?

Я кивнула и подняла сначала одну, затем другую.

— Хорошо. — Он улыбнулся мне, как ребенку. — Мы не хотим, чтобы вы стали еще одной Евой. — И как ребенку, начал неторопливо и без затруднения расстегивать блузку. Я крепко зажмурилась. Интересно, чувствовал ли он при клиническом исследовании моей грудной клетки лихорадочное биение сердца.

Я снова открыла глаза, когда первый секретарь бодро произнес:

— На ощупь вроде ничего не сломано. Но лучше завтра зайти к врачу, потому что у нашей медицины выживания в джунглях нет рентгеновских глаз.

Он выпрямился и улыбнулся.

— Теперь наденьте мой свитер. Я приложу кое-что к ссадине, а потом вам останется лишь пережить возвращение домой.

Покорно я натянула огромный теплый свитер. Потом смотрела, как он опустил руку в карман брюк и извлек маслянистый шелковый конверт комплекта скорой помощи, который, из-за риска инфекции, мы всюду носили с собой. Он сломал печать.

— Не думаю, что вы прихватили свой, не так ли?

Я отрицательно покачала головой. Комплект не влезает в сумочку и будет выпирать из кармана костюма. Это казалось таким дурацким тщеславием — словно Джеймс Фицджеральд заметит. Он слегка улыбнулся, с порицанием и нежностью, потому что жалел меня не только за страдания, но и по другим причинам.

— Если обещаете не кричать, — сказал он, умышленно обращаясь ко мне, как к ребенку или младшей сестре, — я куплю вам дополнительный напиток в самолете.

Затем он помазал уродливую ссадину на моей руке желтой жидкостью из крошечной пластмассовой баночки. Вдруг он замер, озадаченный слабыми глупыми слезами на моих глазах.

— Так сильно болит? — мягко спросил мистер Фицджеральд.

Я отрицательно покачала головой. Просто внезапно у меня открылась другая рана, глубже и неизлечимей. И она адски болела.

Глава 13

Ссадина на руке, но не глубокая внутренняя рана, зажила быстро. Через неделю только стертый розовый шрам на запястье, как выцветший лепесток розы, напоминал о злополучном дне. Когда мои пальцы летали по клавишам пишущей машинки, я старалась не смотреть на него, так же, как старалась не смотреть на Джеймса Фицджеральда. Я сознавала, что время тоже пролетело. Недели, а теперь дни моей командировки истекали. Скоро я вернусь в размеренность лондонского кабинета. Не будет ни красивого дона Рамона, чтобы буквально сбить меня с ног незабываемым поцелуем, ни сурового первого секретаря, чтобы твердо опустить меня на землю. Не будет головокружительной высоты, палящего солнца. Не будет романтичных чарагвайцев, чтобы увековечить их мифы о романтической и опрометчивой любви. Не будет волшебства.

Как ни грустно оставлять эту чарующую страну, мне требовалась терапия Лондона и маленькой комнатки, где я работала. Я стала очарованной, как сам Чарагвай. Меня обуяли противоречия, я раскололась надвое. Той ночью в гасиенде «Дель Ортега» я на несколько кратких секунд испытала любовь, о которой и не мечтала, волнующую и всеобъемлющую любовь, как в книгах и у маленьких инкских принцесс, любовь, сделавшую меня слабой, беспомощной и послушной. Я поняла, что значит коснуться высот романтического влечения, что, видимо, и есть любовь. И все же на горном склоне Беланги, лежа на сосновых иглах с больной головой, ущемленной гордостью и исцарапанной рукой, я почувствовала такую заботу, такое чувство защищенности от своего сурового первого секретаря, что испытала чувство столь же нежное, столь же реальное. И даже более невозможное.

И хотя теперь, когда его превосходительство вернулся в команду, я меньше видела Джеймса Фицджеральда, он был постоянным напоминанием моему противоречивому сердцу. Думаю, он чувствовал мою боль. В своем типичном стиле он предпринял то, что считал необходимым, и решил прижечь рану, проявить жестокость, чтобы быть добрым.

Он вызвал меня в канцелярию ровно через неделю после нашей поездки в Белангу. День на этот раз был пасмурный. Тонкая серая пелена облаков затянула небо. Солнце пылало как апельсин в марлевом мешке. В тяжелом воздухе пахло грозой.

— Садитесь, мисс Брэдли, — махнул он мне на стул напротив.

Я обрадовалась, что не рядом с ним, что мое лицо в тени. Он мягко улыбнулся:

— Как рука?

— Прекрасно, спасибо. — Я показала ему руку. Попыталась весело улыбнуться в ответ. — Не думайте, что стала инвалидом на всю жизнь. — Но это было настолько неуместно и неестественно, что я прекратила улыбаться.

Он слегка нахмурился, словно тоже подумал, что это дурацкое замечание. Возможно, оно напомнило ему о Еве, с которой произошел действительно серьезный несчастный случай и которая все же осталась храброй, улыбалась и не плакала.

— Как я слышал, врач тоже говорит, что у вас всё в порядке?

— Да. — Я пожала плечами. — Ничего особенного. — Я снова солгала. Наоборот. Нанесенная в тот день рана неизлечима. — Вы сделали хорошую работу, спасибо, — неестественно добавила я.

— О, нас готовят ко всему, — ответил он шутливым голосом, что совсем не было на него похоже. И затем себе: — Или, по крайней мере, почти ко всему. — Он не вдавался в подробности.

Я промолчала.

— Конечно, нам ни к чему несчастный случай с другим секретарем. — Я чувствовала, что мы вернулись к теме, близкой его предположительно запертому сердцу. Увы, я оказалась права. — Сначала Ева, потом вы. — Он усмехнулся, словно почувствовал себя на более твердой почве.

Я принужденно улыбнулась в ответ:

— Как Ева?

— Неплохо. Врачи говорят, что редко видели такое быстрое заживление перелома.

— Чудесно.

У меня на языке вертелся горький ответ, но я проглотила его, потрясенная собственной бессердечностью.

— Значит, она скоро вернется?

— О, пройдет еще какое-то время. — Он заглянул в один из ящиков стола и извлек конверт. — Но она уже садится и начинает активнее интересоваться жизнью. Ева хочет знать все, что происходит.

Я кивнула.

— Здесь письма от разных людей и новые директивы, которые она хотела бы видеть. Я подумал, что пришло время вам зайти к ней и передать привет — сегодня в полдень. Я договорился с его превосходительством. — Он сделал паузу. — Она даст вам несколько советов, теперь, когда чувствует, что сможет.

При этих последних словах на его лице промелькнула почти незаметная гримаса. Я давно поняла, что он человек чрезвычайной честности. Это посещение означало большее, чем простое знакомство с Евой или выслушивание ее полезных советов. Возможно, Ева захотела увидеть глупую девушку, которая надела ее сапоги. Или, что самое вероятное, Джеймс Фицджеральд ощутил возникновение нежеланной привязанности ко мне и решил со всей возможной скоростью задавить ее в зародыше, заставив меня встретиться с женщиной, которую действительно любил.

Одна из любимых пословиц его превосходительства — а у него таковых было множество — гласила, что надежда вечно бьется в человеческой груди. Против всей логики в тот полдень она билась и в моей груди.