Танкист, лицо которого до неузнаваемости обожжено в сгоревшем танке, решил было не возвращаться в таком виде домой. Так бывало со многими изувеченными на войне. Но дальше начинается нечто странное. Танкист приезжает домой, выдавая себя за другого человека, за товарища того, кого здесь ждут мать, отец, невеста, односельчане. И никто — ни отец, ни невеста, ни даже родная мать — его не узнает. Так и уезжает он обратно на фронт неузнанным. Потом только — не помню, кому, то ли невесте, то ли отцу, то ли матери — как говорится, ударило в голову: а не наш ли это… был здесь?! С помощью укоризненных писем, посланных неоткрывшемуся сыну и жениху… все кончается благополучно. «Отторжения», которого опасался пострадавший герой, не произошло.

Все тут — сплошная «липа». Не может мать не узнать в течение нескольких дней родного сына, даже если он предстанет перед ней в надетом на голову черном мешке. Предположим, однако, что такое все же произошло. Исключительных случаев каких только не бывает! Но при чем здесь русский характер? Исключительные случаи могут происходить где угодно и с кем угодно. Но исключительное потому таковым и зовется, что не является характерным и, следовательно, ни о каком типичном для данного народа складе характера не свидетельствует.

Короче говоря, я считаю, что заглавие «Русский характер», достойное украшать большой и, если угодно, бескрайний цикл рассказов на эту тему, в данном случае потрачено понапрасну.

Что же касается подлинного случая, о котором я хочу здесь рассказать, — он, на мой взгляд, вполне заслуживает названия «Русский характер». Правда, поначалу читателю может показаться, что случай этот пустяковый. Но не будем спешить с выводами. Не сомневаюсь, что, дойдя до конца этой истории, вы, читатель, сами скажете: «Да, это уж точно русский характер и никакой другой!»

Лето тогда, в 1952 году, выдалось небывало жаркое для вологодско-архангельских краев. Долго находиться в полдневные часы на солнцепеке было прямо-таки невозможно. Мне как пожарнику [20]в зоне надлежало постоянно лазить на крыши бараков и других строений нашего лагпункта и проверять наличие воды в пожарных бочках, установленных возле дымовых труб. Железные крыши на зданиях конторы, бани, столовой были раскалены, точно кухонные плиты. Лазить по ним, перебирая руками, можно было только в зимних ватных рукавицах. Большинство бараков было покрыто дранкой. Находиться на таких крышах было легче. Зато опасность их возгорания от любой случайной искры была велика. Непросто было подняться на крышу даже одноэтажного барака с полным ведром в руке по скрипящей и гнущейся под тобой деревянной лестнице. Еще труднее было добираться по наклонной крыше до бочки, не расплескав воду. Строений на лагпункте было больше двадцати. На крышах стояло где по две, где по три бочки. Словом, доставалось мне в эти дни крепко. По пожарной линии я подчинялся начальникам поселковой пожарной команды, находившейся вне зоны. Проверять противопожарное состояние зоны, то есть мою работу, приходил старшина Степаков. По внешнему виду он ничем не отличался от других лагерных надзирателей. Та же военная форма, та же синяя с красным околышем фуражка, те же белые лычки на синих погонах. Роста он был невысокого, но сложения крепкого. Волосы у него были темные, что для уроженцев тех мест было случаем редким.

Уже при нашем первом знакомстве, происшедшем более чем за год до описываемых событий, я отметил для себя, что карие глаза у Степакова веселые и добрые. Первое впечатление подтвердилось. Относился он к заключенным с явным сочувствием, был спокоен и приветлив. Постепенно между нами установились отношения если не товарищеские, то вполне свойские. Он рассказывал мне о своей жене и маленьком сыне, о своем отце, который был еще жив. Отец его был местный, ерцевский житель. Сам Степаков родился и всю жизнь прожил здесь, в Ерцеве. С участием расспрашивал он меня о моих делах. Короче говоря, я знал, что он человек хороший и добрый, знал, что если его о чем-нибудь попросить — например, опустить в почтовый вагон ленинградского поезда письмо, — он безотказно исполнит просьбу. Но такого, что он совершил в этот день. Такого я ни от него, ни вообще от кого бы то ни было ожидать не мог.

Итак, старшина Александр Иванович Степаков пришел в тот день на лагпункт около двух часов дня. Несмотря на жару, я встретил его одетым по форме — в светлой брезентовой куртке, опоясанной широким брезентовым ремнем, на котором красовались различные металлические финтифлюшки: карабин — размыкающееся кольцо для крепления к канату, страхующему пожарных и циркачей на опасных высотах, футляр для топорика и что-то еще. Посетив для порядка несколько бараков и приподняв тяжелые, покрытые слоем дерна крышки двух противопожарных водоемов, из которых пахнуло приятной прохладой, мы со Степаковым прошли в техкабинет — небольшую комнату, увешанную плакатами на лесотехнические темы. В этом обычно пустом и полутемном помещении было мое пристанище. Здесь я мог иногда посидеть и почитать, а то и заняться какой-либо писаниной.

Усевшись на скамью за одним из столов, Степаков снял фуражку и вытер мокрый лоб.

— Сегодня в поселок пиво в бочонках привезли, — сказал он. — Холодное такое… красота! Я три кружки выпил.

— Могу только позавидовать.

— Небось, тоже бы не отказался холодненького пивка хватить, а?

— Не дразните, гражданин начальник. Я уже три года пива не пробовал. А вкус вот помню.

— Наверно, немало вас тут, кто бы сейчас холодного пива глотнул с превеликим удовольствием, а?

— Конечно, немало. Все мы тут от жары маемся.

— Сейчас на обратном пути снова у ларька пива попью, — мечтательно сказал Степаков.

— Ну что же, желаю вам. И за меня кружечку выпейте.

— С удовольствием помог бы тебе и твоим дружкам пива попить, — раздумчиво сказал Степаков. — Да вот как это сделать?!

— Спасибо, конечно. Только никак этого сделать нельзя.

— А почему нельзя? — оживился вдруг Степаков. — Можно налить в бутылки. Две бутылки — можно запросто пронести.

— Столько возни из-за литра пива! Не стоит.

— Действительно, никакого смысла нет. Погоди-ка, погоди. Кажись, сообразил. А знаешь, можно и целый бочонок пива закатить.

— В зону?

— Ну да. Можно. Если с умом действовать. У тебя ребята надежные есть?

— Есть.

— Не продадут?

— Ну, что вы!

— А деньги соберете?

— Сколько?

— Рублей шестьсот [21].

— Соберем.

— Тогда давай так: первое — собери деньги. Второе — обегите бараки, снимите по одному огнетушителю. Штук десять поднесите к вахте. А я через час подъеду за ними на подводе.

— А дальше-то что? — спросил я охрипшим от волнения голосом. Я предчувствовал, что затевается что-то очень рискованное и даже очень страшное, но при этом что-то совершенно нежданное-негаданное и, значит, взрывающее опостылевшее лагерное прозябание.

— А дальше вот что, — продолжал Степаков. — Я отвезу огнетушители к себе на двор. По дороге куплю бочонок пива.

— А продадут целый бочонок? — спросил я, словно ни о чем более важном нечего было беспокоиться.

— Продадут! — уверенно заявил Степаков. — Ларечник у меня на крючке. Короче, дома я из огнетушителей колбы повывинчиваю, корпуса хорошо промою и залью туда пиво. Ну, а дальше — сам знаешь. Привезу «перезаряженные» огнетушители в зону. А вы их тут до ночи по баракам на свои места и развесите.

Я выслушал план Степакова с замиранием сердца. «Здорово как! — думал я. — Страшно, конечно, но здорово!» И проделать такую штуку готов не какой-нибудь бесконвойник — сорви голова, а мой начальник, человек в синей фуражке, обычно такой рассудительный и спокойный. А главное — сколько в этом его предложении нормального мужского, товарищеского, напомнившего какие-то фронтовые, а то и студенческие похождения. Давно не испытывал я подобного внутреннего состояния, будто я вдруг оказался не заключенным, а обычным человеком. И Степаков, сидевший передо мной за учебным столом техкабинета без своей синей фуражки, отложенной в сторону, и говоривший «таковы слова», тоже разом потерял в моих глазах «статус» лагерного начальника и принял столь привычный для меня в прошлом вид бывалого, добродушного, но изощренного в хитроумных проделках фронтового старшины. Эти ощущения были для меня куда дороже, чем замаячившая впереди возможность припасть губами к краям сосуда (граненого стакана, алюминиевой кружки, а может, и целой миски) с холодным пивом.