«Тяжелый случай», — вздохнул руководитель, отметив, однако, про себя завлекательную обтянутость и подумав о том, что неплохо бы пообщаться с автором в другой обстановке.
Руководитель начал писать стихи когда-то на Ленинградском фронте, сжимая в негнущихся полуобмороженных пальцах аккуратно подслюнявленный химический карандаш. Было ему восемнадцать лет, когда он водил по ладожскому льду грузовики с боеприпасами и продуктами. Ему было страшно, холодно, голодно, и мог ли он предположить, что когда-нибудь, распузатевший, страдающий от гипертонии, станет таскать, слоняясь по редакциям, пузатый же портфель с позолоченной башмачной пряжкой, где среди рукописей — чужих и своих — будут лежать аккуратненько завернутые в целлофан пакеты с надписями: «12 часов», «2 часа», «4 часа», «6 часов». Это была строго-настрого прописанная диета — то отварная свекла, то сырая морковка, то кусочек отварного мяса, то ломтик сыра.
Руководитель был человеком общительным, и пожертвовать возможностью посидеть за столом в писательском клубе или ресторане «Восточный», а то и в пельменной не мог — душа не позволяла. Коньячок и водочку он не употреблял, пользовал лишь сухое вино, способствующее не молниеносным, а продолжительным духовным контактам. Закуску сам доставал из недр портфеля, поглядывая на часы и соблюдая расписание. Бывало, срывался: заглатывал все разночасовое питание сразу, потом хмуро говорил официанту: «Порцию ветчинки, — добавляя: — попостнее…» Официанты уже изучили его и несли пожирнее. Затем он заказывал один шашлык, второй, третий, и все это исчезало в нем с быстротой необыкновенной, как галушки во рту гоголевского Пацюка. Во время срывов диеты, торжествующе угрожая невидимым врагам, он читал нараспев пастернаковское:
Такие пиршества плоти заканчивались возвращением блудного сына в институт лечебного питания, где он худел за месяц килограммов на четырнадцать, чтобы затем героически начать все сначала. У него было несколько костюмов разного размера для разных физических стадий. На укоры врачей он виновато разводил руками: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества…» Держал жену в ежовых рукавицах и, путешествуя по джунглям общепита, звонил ей, проверяя, дома ли она. Очень не любил, когда кто-нибудь говорил ему, что у него красивая жена, бровь его при этом ползла вверх: это мое дело — красивая или некрасивая. Домоседства, однако, не выносил и мог бы сказать про себя строчками: «Я счастлив был в кругу семьи часов примерно до семи».
Руководитель литобъединения справедливо считал, что жизнь поэта должна быть полнокровной, хотя это иногда и вызывает гипертонию. Но все это было жизнью его тела. Жизнь его души была совсем другой. В добродушной оболочке толстяка с рыжими усиками скрывался жесткий, беспощадный профессионал. Если в дни соблюдения диеты ему снились окорока и шматки сала, то в стихах он не выносил никакого жира. Для того чтобы определить, поэт перед ним или нет, ему не нужно было даже читать стихи: он пробегал страничку крест-накрест глазами. Порядок слов говорил ему все. Поэтому для него было достаточно не слушать и полуслушать. Полуслушание и есть признак профессионализма, а вовсе не искусственно изображаемое отеческое внимание.
Когда староста литобъединения — могучий застенчивый сварщик с обвисшими черными усами, делавшими его похожим на раскаявшегося мексиканского бандита, — представил новичка-токаря из сборочного Костю Кривцова и тот начал читать, маслянистые глаза кота-выпивохи на лице руководителя вздрогнули с хищностью знатока, а уши как бы встали торчком и совершили редкое действо: стали слушать уже не вполуха. Руководитель перевел свой взгляд с волнующих его низменные инстинкты форм директорской секретарши на Кривцова и переключился в область духовности, иногда дремлющей, но никогда не спящей в теле, отягощенном в этот момент лишними четырнадцатью килограммами. Руководитель сразу ухватил в голосе Кривцова присущий всем настоящим поэтам какой-то особенный звон… «Глагол времен — металла звон»? Серые глаза Кривцова как будто одновременно и расширились, и сузились, сосредоточившись где-то поверх стола. Стихи были плотные, резкие. Крепко сцепленные друг с другом слова. Кончики оголенных нервов, торчащие из строк. Безжалостность к себе. Жалость к другим. Эпоха на еще худеньких, угловатых, но уже не хрупких, крепчающих плечах. Вызов духовной сонности, сытости. Этот вызов несколько насторожил руководителя, хотя где-то и понравился ему — в той части души, которая еще осталась молодой, голодной и холодной. Другая часть встопорщилась, стала защищаться раздражением, перенеся часть обвинений на себя, но не желая их признавать. Руководитель осторожно относился к общественной порывистости. Он считал, что, в конце концов, она, подобно волнам, разбивается на мелкие брызги о замшелый утес человеческой психологии, и брызги высыхают или всасываются в песок, а все остается по-прежнему. Под общественной порывистостью ему чаще всего мерещилась попытка пробиться наверх, столкнуть кого-то только для того, чтобы самому усесться на еще теплое место и начать давить всех тех, кто будет проявлять новую общественную порывистость. Поэтому собственную порывистость он проявлял лишь в личной жизни, да и то с опаской.
— Находки есть, — сумрачно сказал слесарь-альбинос, когда Кривцов кончил читать. — Но как-то все не туда…
Кассир — Лиса Патрикеевна — заверещал:
— Чем-то вы все недовольны, молодой человек, все вам не так… А пожили бы с наше, похлебали бы суп с карими глазками… Вы, наверное, и не знаете, что это такое?
— Знаю, — ответил Кривцов. — По литературе. Похлебка из воблы. Двадцатые годы…
— Не напевно, — сказала буфетчица. — Сплошной крик. Крика и так вокруг хватает…
— Я бы посоветовала вам писать на вечные темы… — с превосходством, но не без участливого сочувствия вздохнула секретарша.
Раскаявшийся мексиканский бандит неожиданно взорвался:
— Да пошли вы… с вашими вечными темами! Парень пишет по делу… Здорово пишет. Лучше всех нас. Не слушай никого, Кривцов, жми в таком разрезе…
Руководитель разъединил пальцы на животе, постучал по графину пробкой: на всякий случай, для усмирения страстей.
— Есть поток. Модный поток. Но еще много мусора, — и сразу указал по памяти плохие строчки.
«Ну и глаз, — восхищенно подумал Кривцов. — Такого не обманешь. А я-то думал — это проскочит…»
Руководитель продолжал:
— У вас есть опасная мания, Кривцов. В каждом стихотворении вы хотите сразу решить все мировые проблемы. Одна мысль захлебывается в другой. Надо поэкономней. Все в спринтерском темпе. А поэзия — это марафон. Хватит ли у вас силенок?
— Хватит, — уверенно мотанул головой раскаявшийся мексиканский бандит.
— Все сейчас плавают в неопределенности, — не обратил на него внимания руководитель. — Это надоело. Не поймешь, что за люди пишут стихи, чего они хотят. У вас все наоборот. Вы запутались в попытках определенности, слишком все спрямляете… Вам хочется переделать все и сразу… Так не бывает. На этом споткнулся даже Маяковский. Столькие философы ломали себе головы над тем, что делать с человечеством, надрывались, витийствовали, старались спрямить его путь. Но возникали новые ухабы, новые изгибы. А может быть, старые, только кажущиеся новыми? Чего вы беретесь сразу за переделку мира? Вы что, думаете, он так легко поддается? Мир чаще всего переделывает именно тех, кто стремится переделать его. Как бы в отместку. Вы хотите хаос немедленно сделать гармонией. Черта с два! Гармония создается поверх хаоса, но не из него…
— А как же Блок: «Но ты, художник, твердо веруй в начала и концы…»? — насупился Кривцов.